Евгений Мин - Другие времена

Там они провели полдня и купили маме японскую кофточку, Тасе – чешские сапожки, и еще они купили белый эмалированный чайник и складной зонтик.

Мама, красная, счастливая, крепко держала покупки, растерянно повторяя:

– Нет, я просто не понимаю, куда уходят деньги.

Дома их встретил папа. Он накинулся на маму, говоря, что это безобразие, что они могли опоздать на автобус.

– Не беспокойся, – холодным голосом сказала мама. – Видишь, мы не опоздали. И потом, не думай, что я это делаю для своего удовольствия.

Тася не поняла, кому, кроме мамы, нужны японская кофточка и складной зонтик, но не решилась вмешаться в спор.

– Хорошо, хорошо, – согласился папа. – Жаль только, что мы не показали Тасеньке город.

– Разве можно показать, если такая погода, – сказала мама.

И она была права. За окнами на землю опустилось тяжелое, темное небо. Пошел дождь со снегом.

И вот они едут назад в Лопахино. Мчится автобус «Икарус», разбрасывая из-под тяжелых колес фонтаны воды, проносятся мимо поля, залитые водой, низкие деревенские дома.

Папа беседует с мамой.

– Знаешь, – вполголоса говорит он. – А все-таки мы неплохо съездили. И потом, стоило ради одной встречи с Карпухиным... Ну и старик!.. Это же клад!.. Я как будто прослушал курс по усовершенствованию. И, кажется, я уговорил его приехать к нам на завод на консультацию.

– Да, да, – задумчиво отвечает мама. – Разумеется, Ленинград не Лопахино. Конечно, я устала, но я очень довольна. – И она нежно поглаживает ручку складного зонтика.

А Тася смотрит в окно и думает, что она будет рассказывать Оле Птицыной, Косте Карамышеву и рыжему Шурке. Не может же она сказать им, что видела белую ночь только из окна кухни и Медного всадника только на этикетке бутылки.

Глебу повезло. Едва он успел родиться, как у него уже были мама, папа, две бабушки и два дедушки. Бабушка Соня, мамина мама, и дедушка Кира, папин папа, жили в Москве, а бабушка Таня, мамина мама, и дедушка Вася, мамин папа, – под Ленинградом, в Комарове, в деревянном домике с ярко-зеленой, как весенняя трава, крышей.

Сначала Глеб жил с мамой и папой в Ленинграде, а потом его перевезли на воздух, в здоровый комаровский климат, к бабушке Тане и дедушке Васе. Это было вполне естественно, потому что папа стал часто уезжать в экспедиции, мама работала лаборанткой в фирме «Альфа-бета-гамма» и еще должна была успевать читать книги, ходить в театры, кино и на выставки мод.

Бабушка Таня в Ленинграде распространяла театральные билеты и, возвращаясь по вечерам, всегда жаловалась:

– Боже мой, я устала как собака!

Глеб – он к тому времени уже начинал говорить – спрашивал:

– А почему наша Альма не устает?.. Она бегает целый день.

Бабушка Таня смеялась, жарко целовала Глеба в раздвоенную макушку головы (признак будущего счастья) и восклицала:

– Какой умница!

Дедушка Вася, сощурив и без того маленькие глазки, Думал: «Молодец парень, весь в меня!»

В пятницу вечером приезжала мама. В субботу она целый день спала, а в воскресенье занималась воспитанием Глеба: «Не шмыгай носом!.. Не чавкай за столом!.. Вымой руки!..»

Папа появлялся очень редко, глядел на Глеба и качал головой:

– Ну и вырос ты, человек!.. Конечно, такое солнце, воздух!..

Как будто Глеб был не мальчиком, а помидором. Когда мама и папа приезжали вдвоем, они дома молчали и рано утром уходили на озеро. Как-то Глеб спросил бабушку:

– Баб, почему мама и папа молчат?.. Почему они не берут меня с собой на озеро?

Бабушка вздохнула:

– Видишь ли, Глеб, – она всегда называла его Глебом, беседуя с ним на серьезные темы, – они очень громко разговаривают, а у нашего домика тонкие стены.

– Понятно, – сказал Глеб (он понимал гораздо больше, чем предполагала бабушка). – Утром на озере никого нет. – И засмеялся: – Чудаки! Они не знают, что там живет эхо! Оно такое громкое – как ни говори, все услышат.

– Умница, – растрогалась бабушка, но тотчас же опомнилась: – Нельзя называть родителей чудаками, Глеб, и от кого ты услышал такое слово?

– Сам придумал, – сказал Глеб. Он не хотел выдавать дедушку Васю.

Дедушку Васю и Альму Глеб любил больше всех на свете. С ними ему было весело. Дедушка научил его кататься на финских санках, находить белые грибы. Хитрые, они так ловко прятались от людей! С дедушкой он ловил рыбу на озере, ходил купаться в море, дедушка рассказывал ему о войне, которая была очень давно, когда Глеб еще не родился, о партизанах и нередко изображал фашиста, а Глеб, яростно рыча, брал его в плен.

Альма, да что там говорить об Альме!.. Это была самая выдающаяся собака! Хотя Глеб слышал, как жена профессора из соседней дачи говорила, что Альма всего-навсего обыкновенная дворняжка!

Дворняжка!.. Да разве мог сравниться с Альмой профессорский боксер Том, который был так толст и ленив, что даже не хотел лаять. А у Альмы был звонкий, как колокольчик, голос, веселый, колечком хвост, коричневые с медом глаза.

Альма умела все. Она перепрыгивала через любой забор, делала стойку на голове, играла в футбол, отбивая передними лапами резиновый мячик или хватая его зубами.

Глеб видел, что многие собаки хотели познакомиться с Альмой, подлизывались к ней, нюхали ее, но Альма отгоняла всех. Она любила только дедушку Васю и Глеба.

Чем дальше шло время, тем больше нравилась Глебу жизнь в Комарове. Он видел, как белки перепрыгивали с одной сосны на другую, как зимой, после сильного ветра с моря, на берегу вырастали хрустальные ледяные дворцы, как весной расцветали бело-розовыми шапками вишни в саду, а осенью с тяжелым звоном падали на землю яблоки. Да, много еще видел и знал Глеб, чего не увидеть и не узнать городским детям, живущим среди скрежета трамваев, жирной копоти дыма и жалких стриженых деревьев.

Так рос и жил Глеб до пяти лет, пока не приехал из Москвы дедушка Кира. Глеб очень ждал его и очень волновался. Дедушка Кира был адмиралом, и Глеб воображал, что появится молодой, красивый военный, вроде тех, которые были у дедушки Васи в книге о войне, что на нем будет мундир с широким белым поясом, золотые погоны, ордена и медали. И вдруг приехал маленький, на голову меньше дедушки Васи, сухой, как печенье, старичок в пиджаке и брюках, говоривший таким тихим, простуженным голосом, будто он целый день просидел в погребе.

Глеб не понимал, почему бабушка Таня, смелая и громкая, оробела перед этим старичком, а дедушка Вася сгорбился, будто хотел стать с ним одного роста, но, конечно, это ему не удалось.

Сухой старичок, которого все называли Кириллом Петровичем, снял плащ, поздоровался, прошелся по комнатам, зачем-то пощупал обои, расставил у дедушки Васи на столе пепельницу, чернильницу, бокал для карандашей так, что они выравнялись, как солдаты на параде, и только после этого сел и начал говорить своим погребным голосом.