Евгений Мин - Другие времена

Он говорил, увлекаясь воспоминаниями, и не замечал, что Колька глотает одну рюмку за другой.

Когда Макарычев дошел до пятилеток и всеобщего энтузиазма, Колька, скосив глаза на пустой графин, поднялся из-за стола.

— Все, папаша! .. Так сказать, я усвоил и переварил. А теперь мне пора в вечернюю смену топать. Спасибо за внимание.

Вечерняя смена — Колькины дружки Димка Пончик и Борька Бык — болтались в гастрономе в винном отделе.

— Где тебя черти носят? — посмотрел на Кольку исподлобья Борька Бык. — Дать бы тебе по сопатке!

— Мы уже целый час здесь танцуем, — прогнусавил Димка, — и ничего придумать не можем.

— Два ума хорошо, а три лучше, — подмигнул Колька, — сообразим что-нибудь, — и вынул из кармана смятую пятирублевку, которую он присмотрел на буфете у Макарычева и ловко стянул.

Друзья-приятели сообразили пол-литра с маленькой, потом сообразили еще пол-литра в кредит у Люси-продавщицы и кончили соображать в районном вытрезвителе, где их тепло встретили как старых знакомых.

На следующий день и на второй Колька на работу не вышел. Был конец квартала, цех лихорадило, и Колькин бригадир попросил Николая Степанчикова:

— Послушай, будь другом, поработай за этого остолопа.

— Что же, если надо, пожалуйста, — ответил Николай и работал два дня подряд.

Когда Колька с распухшими губами и подбитым глазом явился в цех, бригадир плюнул с досады:

— Подлец ты, Колька, чистой воды подлец!.. И Макарычева подвел, и всех нас.

— Последняя стопка сгубила, — прохрипел Колька, часто мигая белесыми ресницами. — Из-за нее, проклятой, все получилось... А то хорошо шло, культурненько. Виноват, исправлюсь...

До обеда он шатался по цеху, а затем ушел домой и больше не вернулся.

Собрали совещание.

— Поганой метлой гнать надо таких прохиндеев, — сказал мастер, — да еще вручить им соответствующую характеристику.

— Нет, так нельзя, — возразил профорг, — воспитывать его нужно.

— Верно, — подтвердил парторг, — теперь не царское время, чтобы волчьи паспорта выдавать.

— Ударим по нему «молнией», — предложил комсорг. — Сатира — средство действенное. Изобразим его во всей красе. У нас Олег Синицкий в вечерней художественной школе учится. Талант!..

Так и порешили.

Олег Синицкий нарисовал карикатуру в человеческий рост. На рисунке — здоровенная бутылка водки, вместо этикетки надпись с именем, отчеством и фамилией Кольки. Сам он, грязный, расхристанный, вылезает из бутылки, брызжет вокруг слюной. И крупными буквами выведено: «Ископаемое».

Рисунок этот вывесили у проходной. Все рабочие шли мимо, смеялись:

— Крепко его!

— Точная копия!

А Колька, увидев, как его разукрасили, побледнел, позеленел и прошипел:

— Эх вы, такие, сякие, этакие! Измываетесь!.. У меня отец жизнь заводу отдал... Вы всю нашу фамилию опозорили. Смеетесь?.. Хорошо!.. Вы у меня поплачете!

И, не заходя на завод, отправился к пивному ларьку.

Собрали по Колькиному вопросу совещание на более высоком уровне. Заседали долго, обстоятельно. Решили, что сатира — вещь, безусловно, полезная, но применять ее нужно с осторожностью. Одно дело, когда клеймим разных там империалистов, а другое — если критикуем наших людей. Художник, конечно, пересолил, и подпись неуместная — «ископаемое». Унижает она Колькино человеческое достоинство. Постановили: художнику-токарю Олегу Синицкому — разъяснить... А что касается Кольки — лечить его надо. Больной он.

Колька сначала упирался: «Лучше в гроб кладите живьем». Но, узнав, что в больнице платят сто процентов по бюллетеню, согласился.

В больницу Кольку везли на директорской «Волге» и препроводили с ним два пол-литра для лечения. Денег у Кольки на лечебную водку, конечно, не было. Нашли выход — собрали с непьющих в помощь пострадавшему товарищу.

Больница Кольке понравилась. В палатах чисто, воздух свежий, кормежка приличная, и, главное, компания подходящая. Здесь все свои: Борька Бык, Димка Пончик и другие дружки-приятели. Есть о чем поговорить, что вспомнить, как на пол-литра скидывались, чем опохмелялись, как в очко резались.

Одно не устраивало Кольку — лечение. Каждое утро врачи кололи его шприцем со рвотным лекарством, а потом подносили пятьдесят граммов водки, чтобы выработать стойкий условный рефлекс отвращения к вину.

Пятьдесят граммов для Кольки — как слону бублик, и обидно же: стоит в шкафу твоя законная водка, трудовыми рабочими деньгами оплаченная, а тебе пользоваться не дают.

Но Колька не растерялся. Однажды ночью, когда дежурная сестра дремала на посту, Колька пробрался в аптеку, вскрыл шкаф, раздобыл заветные бутылочки и тут же прикончил их с друзьями-приятелями. Закусить, правда, нечем было. Ничего, понюхали рукава халатов, и то хорошо.

После этого случая Кольку выписали из больницы.

Главный врач сказал ему:

— Стыдно, очень стыдно, молодой человек!

А Колька тут же нашелся:

— Это вам должно быть стыдно — лечить беретесь, а не умеете.

На заводе Кольку спросили:

— Как же ты, аферист, такое учинил?

— А чего сложного, — ухмыльнулся Колька. — Замок у них пустяковый, а я как-никак слесарь с разрядом. Не зря же меня в ПТУ учили.

Пока Колька был в больнице, на заводе за него отдувался Николай Степанчиков.

Не знаю, как сложилась бы дальше Колькина судьба, но тут вышло постановление, чтобы с такими, как Колька, сурово бороться и никакой потачки им не давать. И по бюллетеню не платить.

Колька был человек грамотный, прочел постановление, понял — дело плохо. Явился в цех чистенький, бритый, встал к тискам. Руки ходуном ходят. Запорол одну деталь, потом другую.

Бригадир посмотрел, покачал головой:

— Да, пожалуй, теперь от него проку мало. Отвык от дела. Надо ему все сызнова начинать.

А профорг сказал:

— Хорошо что трезвый, и то достижение.

Целую неделю Колька, не брал в рот ничего хмельного и все гнал брак. Ходил он скучный, мрачный, ни с кем не разговаривал. Смотреть на него жалко.

Опять стали размышлять, как поступить с Колькой.

Думали и надумали. Дали Кольке путевку в дом отдыха. Пусть отдохнет, наберется сил. Все-таки заслужил — исправился.

Правда, эта путевка предназначалась Николаю Степанчикову. Ну да Николай — человек сознательный, подождет. И потом, нужно кому-то план выполнять.

Утром жена ушла на работу, а муж — молодой поэт — уселся за письменный стол.

Молодой поэт думал. Он всегда сначала думал, а потом писал. Эта скверная привычка мешала ему быть состоятельным и знаменитым.

«Труд», — вывел он на листве бумаги.

— Труд, труд, труд, — бормотал он, осторожно шагая по комнате, чтобы не потревожить спавших внизу супругов-пенсионеров.