Александр Моралевич - Пуховый птенец пингвина

— Вот «Севильский цирюльник», — взял партитурные листы Вознесьенский. — Надо выполнить два экземпляра, а оплату записать на меня. Тут и заказ ко Дню воздухофлота, десять песен плюс подтанцовка «Мы в детстве, товарищ, с тобой на фанерных машинах летали». Это по исполнении ты запишешь на Лебедева-Анисина-Бодунова.

— Нет, — сказал вдруг Чешуёв и поднялся. — Всем вам говорю мое «нет». Больше я не могу.

— Виталий, — помертвел Антонинов и стал выглядеть на капитана, не больше. — Ты губишь нас. Чем это вызвано? Нам по году осталось до пенсии. Помоги нам выработать максимальную пенсию, исчисляемую, как известно, с заработка. Ты уже столько сделал для нас, а теперь на попятный? Ты работу выполняешь за нас, но ведь деньги мы приносим тебе!

— Не-о-фициальные! — закричал Чешуёв. — А официальных с такой загруженностью я имел подозрительно мало. И меня числят жуликом. В учреждении я повис на доске позора. Из юных следопытов изгнан мой сын! Ради чего я шахер-махер и участник в темных делах?

— Ради други своя, — сказал рыдательно Кикоть. — Ну, потерпи еще год. Надо помогать престарелым. Надо приумножать летопись своих добрых дел. Ведь каждый из нас слабоват, чтобы выработать на максимальную пенсию. Ты добр, Виталий, и ты гений профессии. Не урезай в себе доброту. Где твое высокоразвитое чувство товарищества?

— На твоем месте я спал бы спокойно, — сказал Лебедев-Анисин-Бодунов. — Велика важность — крошечное мошенство. Ты погляди, что творится кругом. Жулеж колоссальный. — И, иллюстрируя этот вселенский жулеж, сделал в воздухе жест и будто из воздуха выловил, сунув быстро в карман, пару атомов кислорода.

А ливень уже проходил, последние крупные капли шлепали в лужи, и солнце выкатилось над оврагом, и чирикнул браво первый послеливневый воробей.

— Я должен подумать, — сказал Чешуёв.

— Только ты думай недолго, — захныкали передовики производства. — Через неделю надо ноты сдавать, не губи нас, Виталий.

И, пятясь задом от задумчивого Виталия, в той последовательности, как висели они на Доске почета, они и исчезли: Вознесьенский, Кикоть, Лебедев-Анисин-Бодунов, Антонинов. А к Чешуёву, сидящему в полном смятении чувств при открытом окне, подошел его пес Анонс, восприимчивый к хозяйской печали, лег рядом и затосковал от сложностей этого мира.

Но тут бликующий солнечный луч отразился от дома-башни напротив, простой красивый солнечный луч, а не бликование стекол перископов и стереотруб Авдюкова, и Чешуёв, возродившись и почувствовав большую тягу к какао, сказал псу:

— Вам, Анонс, я должен рассказать анекдот, приличествующий событиям. Стало быть, едет трамвай, за трамваем катится голова и говорит: «Ну и попили пивка!»

И под эти слова Чешуёв взял тяжелую нотную папку, принесенную передовиками, шагнул к разбитому перископом окну и метнул папку вниз, где кандидаты в максимальные пенсионеры как раз проходили сквозь строй пенсионеров уже максимальных, извлекающих из размытого чернозема линзы и анастигматы перископа.

Нет предела, как сообщает художественная литература, влюбленности людей в собственные профессии. И просто не оторвать нашего современника от вверенного ему инструмента, отчего и засыпает он в быту, не иначе как прижав к груди любимые: шабер, шрабкугель, цинубку, а иногда — кошельковый невод.

И настолько живет производственник коллективом, что нет, не портрет белобрысой очаровашки в купальнике стоит на ночной тумбочке холостого лекальщика Габузова. А стоит там в рамке из болтов и планшайб портрет сердечного друга молодежи и наставника ее на путь истинный — сменного мастера Золова.

А уж у Золова в семье обстоит дело так, что завсегда его внуки предпочтут, чтобы им подарили измерительную плитку Иогансона, а не плитку шоколада.

Но:

Вопрос этот освещается мало, тем не менее однажды холостого лекальщика Габузова посещают вдруг мысли: что за банный лист этот мастер Золов, да и весь этот цех надоел до тошнотиков!

Тоже и мастер с известной периодичностью предается мыслям о том, до чего же обрыдли ему все лица коллег.

То есть в отношении личности к коллективу и рабочему месту наступает то самое, что отражено в песнопении: «Земфира неверна. Моя Земфира охладела!»

С Земфирой, ясно, случай необратимый. Тогда как охладевание граждан к любимым трудовым процессам может тревожить менее, поскольку оно временно: просто люди устали, им хочется в очередной отпуск. Хочется бездумности, новых лиц, новых встреч, перемены обстановки, ветерка в голове.

Извинительное состояние.

А далее человек кумекает: как же реализовать его, отпуск?

Утлы были прежние представления о горизонтах, открытых отпускнику. Не шли они дальше того, чтобы навалиться всем союзным отпускническим скопом на южные берега страны. Как бы свет клином сходился летом на этой местности. И хотя напрягала силы индустрия отдыха, воздвигала на юге помпезные кузницы, бастионы и цехи здоровья — все же сильные недочеты претерпевал там курортник, особенно в части быта и культурной программы.

Были при этом на юге и идеальные здравницы, мечта да и только. Всем запросам и вкусам потрафил бы, скажем, известный «Артек» — но не выселять же оттуда детей!

Вот так и чупахался в бульонной прибрежной воде южный курортник, бродя остальное время, влитый в прочие толпы, среди жестколистных аллейных растений в стрижке «сэссун».

Но настало, настало затем прозрение, большой сдвиг произошел в сознаниях: отпускник открыл для себя страну, что она территориально почти в целом годится для отдыха.

Кузницы здоровья, рассудил отпускник, — это хорошо. Вот когда настигнет меня опоясывающий лишай или в левом легком возникнет так называемый синдром снежной бури, — тогда можно будет прибегнуть к услугам кузниц. А пока я здоров (и ведь большая часть населения безусловно здорова!), зачем мне замыкаться этим стиснутым кругом, зачем шаркать в ялтинских человекопотоках, обдуваемому чебуречными ветрами? Я ослаблю свой пресс на курорты для тех, кто воистину пошатнулся печенью или почкой!

И чуткая легкая промышленность под такую ломку сознаний выпустила резко увеличенные рюкзаки, в продаже известные под названием «абалаковских». И другие промышленности выпустили вполне сносные байдарки, палатки, компасы, примусы «Шмель», автоприцепы «Скиф»...

И освоил-таки отпускник среднюю полосу державы, и даже затаборился по ту сторону Полярного круга. И находил он большую приязнь в рассредоточении, в отдыхе малыми группами, когда нету вокруг миллионного, заморачивающего мельтешения лиц, а всего лишь соседствуют с тобой тридцать семь человек, все из разных ведомств и министерств, что опять интересно, не утомительно («А что же это, скажите, за специальность такая — инвеститор? Прогрессивки у них бывают?») И соседствует с нашим отпускником Петр Евграфыч, занимает рядом коттеджик, крайне тонкий природолюб, составитель уникальной фонотеки «Слушай: лягушки!», где премьерствует лично им открытый в майскую ночь трехоктавный лягуш-феномен с реки Учи. И в прочих коттеджиках приятная публика: кто горит идеями замедленной съемки растений, а кто, наконец, просто ложится на постель российской природы, заряжая от нее свои аккумуляторы и конденсаторы нравственных и физических сил.