Владимир Поляков - Моя сто девяностая школа (рассказы)

Герман Штейдинг слепил солидный снежок, и когда я переходил, выйдя от Лора, Большой проспект, залепил мне его за шиворот. Второй снежок запустил в меня с другой стороны Юрка Чиркин Слева бежали, перекрыв мне путь, Навяжский и Данюшевский. Со всех сторон летели в меня снежки Я хотел схватить горсть снега, слепить онежок и отбиться, но в меня летели снежки и не давали мне нагнуться. Тогда у меня мелькнула мысль - перебежать на другую сторону проспекта к снежной горе, укрыться за нею и отбиваться оттуда. Я бежал через дорогу, ничего не видя, в азарте боя. Не увидел я и идущего по рельсам трамвая номер восемь. Я бежал через трамвайные пути, а трамвай шел на меня.

В те годы у трамваев была широкая, во всю ширину вагона, предохранительная решетка. Она меня и предохранила.

Не обращая ни на что внимания и видя только снеговую горушку, к которой я стремился, я налетел на стенку первого вагона, стукнулся об нее, отлетел и упал между рельсов. Вслед за этим я почувствовал боль удара и услышал крики прохожих. Больше я ничего не помню. И дальше расказывает Шурка Навяжский:

- Ты отлетел от вагона и упал между рельсов. Вагоновожатый не мог сразу остановить трамвай, и трамвай наехал на тебя. Но предохранительная решетка зацепила тебя за воротник шубы. Ты, перебирая руками по дороге, проехал носом по снегу. Твои ноги и спина были под решеткой, но зацепленный воротник не давал тебе уйти дальше под вагон и попасть под колеса. Трамвай толкал и волочил тебя вперед еще метров двадцать. Все прохожие бежали по проспекту вдоль путей и дико кричали. Мы чуть не сошли с ума от ужаса.

И тут наконец сработали тормоза и вагон остановился.

Мы все бросились к тебе. Перепуганный вагоновожатый выскочил из вагона и тоже кинулся к тебе.

Танька Чиркина бросилась бежать в школу, чтобы сообщить Елизавете Петровне. Примчался милиционер.

Тебя окружила толпа людей. Наверно, человек пятьдесят, не меньше. Все кричали: "Жив? Цел? Не задавили?" Ты встал бледнее, чем снег вокруг, и спросил: "Что случилось?"

"Случилось то, что из-за твоей дурости я чуть было не переехал тебя", сказал вагоновожатый. Он даже заикался от страха.

"Может, что переломано у него", - сказал какой-то дворник.

И тогда все подняли тебя на руки и понесли в аптекарский магазин рядом с булочной Лора...

А дальше я уже помню все сам. Меня положили в задней комнате магазина, между большими брусками голубого с белыми пятнами кухонного мыла Жукова, среди греческих губок и больших флаконов одеколона.

Здесь пахло духами, мылом и еще чем-то лекарственным. Усатый хозяин магазина стоял рядом со мной и спрашивал:

- У тебя болит что-нибудь?

- Нет, - сказал я.

Действительно, у меня ничего не болело. Только кружилась голова и почему-то было какое-то ощущение тошноты. Вся комната была забита людьми. Они все смотрели на меня и качали головами. Здесь же были Навяжский, Данюшевский, Штейдинг и Чиркин, Рабинович и Старицкий.

- Вот к чему приводит хулиганство, - сказал мужчина в бобровой шапке и в золотом пенсне. - Никаких законов для них не существует, они могут на рельсах играть в снежки и в футбол. Это результат воспитания.

Что из них вырастет?

И тут пришла Елизавета Петровна. В расстегнутом пальто, без шляпы, розовая от волнения.

- Что с ним? - спросила она.

- Кажется, жив, - ответил я и поднялся со скамейки.

- Где-нибудь болит?

- Нигде, - сказал я. - Только, пожалуйста, не говорите маме и папе.

- Хорошо, - сказала Елизавета Петровна. - Я им ничего не скажу. Не станем их волновать. Это будет святая ложь во имя сохранения их здоровья и спокойствия. А сейчас иди домой, и пусть Штейдинг и Навяжский тебя проводят. Мало ли что. У тебя, наверно, слабость во всем теле. Так будет спокойнее.

И Герман и Шура повели меня домой.

Придя домой, я почувствовал, что у меня болит нога. Но никому ничего не сказал.

Вечером ко мне пришли Бобка, Шурка и Женька.

Я показывал им кино. У меня был детский проекционный аппарат и интересный фильм. Я уже не помню содержание этого фильма, но помню, что он назывался "Калиф на час" и там бегали по экрану какие-то восточные люди, стреляли из ружей разбойники и какойто дядька в чалме целовал девушку в шароварах.

В фильме были две части, и лежали они в двух круглых жестяных коробках. И когда я, прокрутив первую часть, пошел за второй, которую забыл в шкафу в коридоре, я увидел в столовой папу, - он просматривал журнал "Красная панорама".

- Ты что хромаешь? - спросил он.

- Я, кажется, немного ушиб ногу, - сказал я.

- Да? - сказал отец.

Но я уже бежал к ребятам со второй частью.

Когда сеанс окончился и ребята ушли домой, отец зашел ко мне в комнату и сказал:

- А ну, разденься и покажи мне свои синяки и царапины. Я все знаю. У меня был Сухов и все рассказал.

- А кто такой Сухов? - спросил я. Я не знал никакого Сухова.

- Сухов - хозяин аптекарского магазина, куда тебя перенесли. Он мой пациент.

- А мама знает? - спросил я.

- Мама ничего не знает.

- Чего я не знаю? - спросила мама, входя в комнату.

- Пустяки, - сказал отец.

- Тем более я хочу знать. Что случилось?

- Случилось то, что Володя попал под трамвай.

Мама упала в обморок. (Мама любила это дело. Услышав что-нибудь страшное, она всегда теряла сознание.)

Папа принес валерьяновые капли и быстро привел ее в чувство.

Все было подробно рассказано, мама плакала, а папа ходил большими шагами по комнате.

- Почему ты нам сразу не сказал? - спросил он.

- Я не хотел вас волновать, - ответил я. - И Елизавета Петровна сказала, что это святая ложь...

- Может быть, ты теперь не будешь уже играть в снежки на дороге? Может быть, будешь смотреть, когда переходишь улицу, и не будешь ее перебегать сломя голову? - спросила мама.

И я обещал.

И действительно: ни я, ни ребята из моего класса никогда больше не играли на улице. И вам не советую, друзья.

ПУШКИН, ЛЕРМОНТОВ И Я

Меня вызывали в учительскую.

Я уже понимал, в чем дело. Я знал, что меня не будут хвалить. И я представлял себе, что мне там скажут. Я даже знал те слова, что я там услышу.

Так и произошло. Наша классная наставница Любовь Аркадьевна встретила меня без приветливой улыбки, закрыла дверь учительской и сказала:

- Я вызвала тебя, чтобы серьезно поговорить.

"Начинается!" - подумал я.

И началось.

- О чем ты думаешь? Почему ты так плохо учишься? Что тебе мешает?

- Мне ничего не мешает, - сказал я.

- Отчего же ты так небрежно готовишь домашние задания?

- Я их готовлю, - сказал я.

- Но плохо. Вчера ты не ответил Марии Владимировне, на прошлой неделе ты подал пустой листок Вере Павловне, а на уроке пения ты разговаривал, а когда все пели "Мы кузнецы", ты только открывал рот, Людмила Александровна была вынуждена приостановить урок и сделать тебе замечание.