В. Попов - Альманах всемирного остроумия №1

Граф Остерман [49]сказал в 1812 г. маркизу Паулучи: Для вас Poccия – рубашка, вы ее надели и снимете, когда захотите, а для меня Россия – кожа».

Император Александр Павлович был чрезвычайно скромен и ничего не приписывал своим личным заслугам. Однажды г-жа де Сталь [50]сказала ему: – «Как счастливы подданные такого государя!» – «О! сударыня, – возразил император, – я более ничего как счастливый случай».

Однажды, живя в Париже, знаменитый грае Ростопчин, прославившийся своим главноначальствованием в Москве, перед взятием ее французами в 1812 году, встретился с бывшим правителем канцелярии генерала Тормасова, который был преемником Ростопчина по званию московского главнокомандующего. С некоторою ехидностью Ростопчин спросил бывшего Тормасовского чиновника: – «А что, небось в Москве вы с вашим начальником славно потормозили?» – давая через то почувствовать, что ему известны какие-нибудь злоупотребления. – «Да нечего нам было тормозить, ваше-ство, – отвечал остроумный чиновник, – потому что до нас все в Москве было растоптано ».

Начальник артиллерийского 6-го пехотного корпуса, генерал-лейтенант Василий Григорьевич Костенецкий в 1812 г. в пылу Бородинской сечи был внезапно окружен польскими уланами, которые, выдержав убийственный огонь одной из батарей Костенецкого, смело понеслись на нее и начали рубить канониров. Костенецкий, видя это, схватил банник, одним ударом сбросил с лошади ближайшего к нему улана, ринулся в толпу неприятеля и начал колотить одного за другим. Подражая, примеру начальника, канониры, принялась бить в свою, очередь чем попало, так что испуганный неприятель обратил тыл. Эта неожиданная удача подала мысль Костенецкому предложить императору Александру I ввести в артиллерии железные банники. – «Отчего нет, – отвечал государь, – но где взять Костенецких, чтобы владеть ими?»

Благодушие императора Александра Павловича проявлялось в его интимных сношениях с своими приближенными, в числе которых на первом плане стоял грубый и неотесанный Аракчеев. Однажды Аракчеев купил в Гостином Дворе литографию с изображением двух дерущихся мужиков. Картинка эта имела целью осмеять страсть к кулачным боям, которая в Москве сильно, как известно, процветала еще и в те времена, по-видимому, более цивилизованные и прогрессивные. Под рисунком этим была подпись: «Два дурака дерутся, а третий смотрит». – Аракчеев привез картинку в своем портфеле вместе с бумагами для доклада императору и обратил на нее его внимание, как на издание едва ли не достойное запрещения. Это он по-своему, шутить изволил. Александр Павлович, как ни разглядывал картинку в лорнет и без лорнета, все-таки никак не мог понять, почему Аракчеев подозревает в этой литографии что-нибудь противумонархическое. – «Да как же, государь, – сказал он гнусавя, по своему обыкновению, – как же, ведь картинка эта вам грубит теперь же, вот cию же минуту, когда вы смотрите на этих двух дерущихся дураков». – «Ничего не понимаю, любезный Алексей Андреевич!» – возразил Александр Павлович. – «Ну, да как же, ваше величество? А что в подписи-то сказано: «два дурака дерутся, а третий смотрит». – Император расхохотался и картинка эта была в течение целого дня орудием его шуток с придворными.

Великий князь цесаревич Константин Павлович желал увидеть поручика Александрова, т. е. кавалериста-девицу, г-жу Дурову, делавшую, как известно, в 1812 г. часть кампании. Эта амазонка была далеко не красавица. Великому князю ее показали, или даже, кажется, представили, при чем г-жа Дурова выражала желание услышать из уст его высочества что-нибудь интересное и правдивое, к чему прибавила, что великий князь может быть уверен в ее скромности. Цесаревич, осмотрев со всех сторон эту безобразную женщину с солдатским, георгиевским крестом на груди, сказал ей на ухо: «Уродил же Господь Бог такую рожу!» – и с этими словами отошел в сторону.

Статс-секретарь Николай Михайлович Лонгинов однажды исправлял должность министра юстиции, именно в 1840 году. Тогда император Николай Павлович возымел на сенатора графа Василия Петровича Завадовского очень большое неудовольствие по одному делу, впрочем, не служебному и нисколько бросавшему тени на характер графа, и положил на иске по оному резолюцию: – «Управляющему министерством юстиции объявить графу Завадовскому мой выговор в сенате». Тут, разумеется, шло дело о выговоре «в присутствии сената», что было чем-то небывалым и чрезвычайно тяжким наказанием. Лонгинов, давно знавший графа и всегда расположенный к добру, решился избавить его от такого выговора, который был бы для него жестоким оскорблением. И Лонгинов распорядился следующим образом: он написал к графу пpиятeльскую записку, приглашая его приехать завтра в сенат, в 8 часов утра, по важному делу. В назначенный час они съехались в сенате, где, разумеется, не было еще никого кроме сторожей, топивших печи и натиравших полы. Лонгинов ввел графа в присутственную комнату, с глазу на глаз объяснил ему в чем дело, прочел резолюцию Государя и затем сказал: – «Теперь я исполнил высочайшее повеление и дал вам выговор «в сенате». Само собою разумеется, что признательность всего семейства Завадовских Лонгинову была беспредельна, тем более, что Лонгинов сильно рисковал собственной своей карьерой, потому что император Николай Павлович в серьезных делах игры слов не допускал.

Когда в 1817 году в Петербурге делалась приготовления для приема прусской принцессы Шарлотты, нареченной тогда невесты великого князя (впоследствии императора) Николая Павловича, в Аничковом дворце, где должна была жить будущая чета, работы кипели, и между прочим, в одной зале усердно хлопотал старик-тараканщик, обильно рассыпавший свой специальный порошок по щелям и углам. Вдруг приехал великий князь, нареченный жених, чтобы осведомиться о результатах работ. Проходя по той залe, где развивал свою деятельность старик, занимающийся специально истреблением равных комнатных насекомых, его высочество, обращаясь к старику, спросил его: – «Ну, а ты, старик, что тут делаешь»? – «Прусаков, ваше имп. высочество, выгоняю». – «Э! зачем их гнать прусаков-то, – рассмеялся великий князь, – Ведь я сам на прусачке женюсь».

Один из известных и знаменитых людей конца ХVIII и начала XIX столетия, Александр Федорович Лабзин был вице-президентом Aкадемии Художеств, в одном из заседаний которой несколько лиц вздумали предлагать к избранию в члены Академии графа Аракчеева и графа Гурьева, вельмож-сановников, известных своим отрицательным вкусом в художествах. Лабзин при этом говорил, что Аракчеев хоть и ничего не смыслит ни в живописи, ни в скульптуре, да, по крайней мере, хоть заказывал воспитанникам Академии некоторые работы. Но Гурьев, по мнению Лабзина, решительно никакого права не имеет на звание почетного члена Академии. После многих возражений и уговариваний (как у нас всегда бывает), президент Оленин сказал наконец, что Гурьев близок к государю.