Мария Корелли - Моя чудная жена!

– Не годится, – пробормотала миссис Маггс. – О, Вильям, как вы жестоки! Не годится! Как можете вы говорить такие вещи?

– Я могу говорить, потому что я в этом убедился, – возразил я резко. – Повторяю, она не годится для семейной жизни. Ей следовало бы оставаться одинокой и вести своё бесполое существование как умеет. Она отлично справилась бы с этим. Но как жена она не на своём месте; как мать она ещё больше не на месте. Женщина, которая курит, играет на скачках, стреляет – едва ли способна принять на себя будничные заботы о ребёнке; женщина, прославленная как знаменитый охотник за зверем и дичью, едва ли может унизиться (я с горечью подчеркнул это слово) до брака.

Именно потому, что я считаю положение чрезвычайно серьёзным – настолько серьёзным, что оно может привести к нашей разлуке, – я и пришёл к вам, миссис Маггс, чтобы просить вас поговорить с Гонорией спокойно, убедить её, показать ей, как мало её поведение содействует моему счастью, а также – насколько она делает себя смешной в глазах тех, кто не знает её так хорошо, как мы с вами. Совет матери может иметь успех там, где советы мужа бесполезны.

Я говорил так серьёзно, что глаза моей тёщи увлажнились на этот раз неподдельными слезами, и она вынула маленький кружевной платочек, чтобы удержать их поток.

– Это бесполезно, Вильям, – всхлипывала она: – мне бесполезно говорить с Гонорией! Она ни минуты не будет слушать; она никогда не слушалась, когда была ещё ребёнком, а теперь она замужняя женщина, она скажет, что не моё дело вмешиваться. Я всегда говорила ей, что не хорошо курить и ходить на охоту с этой миссис Стерлинг – это такая низкая женщина, – но она только смеялась надо мной. Она привыкла надо всем смеяться. Но она очень умная, Вильям, вы это знаете. Профессор Моддлькомс, который был здесь недавно вечером, говорил, что она самая замечательная женщина из всех, каких он видел. Так она всё схватывает, и такая память! Вам не следует обращать внимания, Вильям, решительно не следует на то, что она курит и прочее. Я думаю, что она не может отвыкнуть. И знаете, в некоторых газетах писали, что это очень успокаивает нервы. Ведь вы сами курите, друг мой?

– Курил когда-то, – ответил я с грустью. – Теперь бросил. Гонория внушила мне положительное отвращение к табаку!

– Ах, как это жаль, – и миссис Маггс опять задвигала своими беспокойными руками. – Но, может быть, через некоторое время опять привыкнете. Во всяком случае, не поручайте мне говорить с Гонорией, Вильям! Я, знаете, решительно не могу. Сердце моё так слабо, – я просто умру от нервного возбуждения. Вы уладите ваши маленькие домашние недоразумения, – опять хроническая улыбка, – между собой; постороннее вмешательство обыкновенно ни к чему не ведёт. Как! вы уж уходите? – Я встал, огорчённый, и теперь направлялся к двери. – Не хотите ли прежде взглянуть на малютку? Он такой душка! Взгляните на него.

Я колебался, но в сердце у меня шевельнулась родительская жилка. Во всяком случае, ведь это мой сын и мне бы хотелось, чтобы он немного знал меня.

– Да, я бы хотел взглянуть на него, – быстро проговорил я.

Миссис Маггс заволновалась от удовольствия. Она отворила дверь и покричала наверх:

– Джорджи! Джорджи!

– Я! – ответил ясный девичий голосок.

– Принеси сюда малютку. Вильям здесь и хочет видеть его.

Минуты через две Джорджи вошла, неся на руках моего мальчика, чистого и свежего как розан. Он не кричал и не сердился, как бывало прежде; широкая улыбка собирала во множество складочек его маленькое личико, и он доверчиво и бесстрашно глядел своими большими, круглыми голубыми глазами. Очевидно было, что ребёнок совершенно счастлив, и я сразу понял, кому он обязан этим.

– Благодарю вас, Джорджи, – просто сказал я, пожимая ей руку.

– За что? – спросила она, смеясь.

– За то, что вы так заботитесь о нём.

– Пустяки! – Она положила его на ковёр, где он тотчас же поймал свой шерстяной башмачок и потащил его в рот. – Он не требует почти никаких забот; он такой спокойный. Я думаю, можно бы обойтись и одной кормилицей. Вы не будете против того, чтобы отпустить няньку?

– Ничуть, – отвечал я. – Делайте, как находите лучше.

Она села и, взглянув на свою мать, улыбнулась.

– Дайте мне чаю, мама милая, – сказала она. – Вы пили чай, Вильям?

– Нет.

– Выпейте теперь со мной за компанию.

Спрыгнув со своего места, она с сомнением заглянула в свежую чашку, которую наливала для меня миссис Маггс, и покачала головкой с шутливым протестом.

– Слишком слабо, мама. Вильям любит чай покрепче. Позвольте, я прибавлю ещё чая в чайник.

– Там много чая, Джорджи, – начала её мать жалобно, – только почему-то он не расходится как следует. Я не знаю, отчего это, но нынче чай стал вдвое хуже, хоть его рекламируют на всех стенах. В мои молодые годы это была роскошь.

– Да, мама, – засмеялась Джорджи, которая тем временем занималась с чайником и теперь подала мне чашку прекрасного, ароматного чая, – а теперь это необходимая потребность. Тем хуже, говорят умные люди, для нас и для наших нервов. О, милый! – это было обращено к моему маленькому сыну, который радовался, найдя на ковре маленький блестящий гвоздик и старался ткнуть им себе в глаз. – Разве можно детям играть такой дрянью? Тётя не любит этого. Видишь! – С комичной гримасой отвращения она выбросила гвоздик за окно. Подражая ей, ребёнок также выражал знаками своё отвращение к исчезнувшей вещи, которая только что его так радовала. Это было так забавно, что Джорджи рассмеялась. Заражаясь от неё, я также смеялся от души, но несколько нервно, – так странно было мне самому моё чувство. Я вам говорю, пусть практический век толкует что хочет, а у человека есть сердце; он вовсе, не машина из дерева и железа. Я сознавал смягчающее чувство успокоения в присутствии Джорджи, – маленькой Джорджи, которую прежде я едва замечал, этой «замарашки», которая представляла теперь картину нежного целомудрия и скромности, в своём красивом белом батистовом платье с маленьким пучком фиалок и маргариток, пришпиленным у пояса. Я пил свой чай маленькими глотками, любуясь на неё. Миссис Маггс лениво развалилась в кресле и вздыхала с намёком на больное сердце.

– Вильям сокрушается, – начала она, глядя на меня с выражением тихой недоверчивой грусти. – Джорджи, Вильям сокрушается по поводу Гонории.

– В самом деле? – сказала Джорджи, быстро взглянув. – Вы, верно, не хотите, чтобы она ехала к миссис Стерлинг?

– Не хочу, – сказал я с ударением. – Я уверен, Джорджи, что вы понимаете…

Джорджи утвердительно кивнула.

– Да, понимаю, – сказала она тотчас же. – Но боюсь, что об этом напрасно с ней спорить, Вильям. Она всё равно поедет. Её ничем не переубедишь. Я говорила с ней об этом.