Остап Вишня - Божеское (сборник)

Снилось мне, будто на Харьковщине, верстах в семи от сельского центра, в двадцати -- от районного, верст за сто от окружного центра, среди степи, в ложбинке хуторок притулился -- дворов этак на тридцать.

В степи вьюжно, в степи буран, а в хуторе заметы, в хуторе тоскливо воют собаки и гудит в дымоходе-болдыре нечистая сила.

Проехав верст тридцать, весь в снегу, вымерзлый, с сосульками в носу, с задубелыми от холода пальцами, я как бы всовываюсь в хату к постояльцу того хутора, пятидесятилетнему гражданину УССР, что вместе с вами и со мною переживает тринадцатый год нашей революции социалистической.

Хата. Потом хатка деревянной перегородкой разгорожена на две хатенки.

-- Здравствуйте!

-- Здравствуйте!

-- Ну и метет!

-- Да уж метет!

Разматываюсь и вижу: из второй хатенки в дверном проеме выглядывают десять детских головенок. Я даже разматываться перестал.

-- Что это такое? -- спрашиваю.

-- Это наши дети.

-- Сколько же вам, -- спрашиваю хозяина, -- лет?

-- Пятьдесят восемь.

-- А вам, тетка?

-- Не знаю: то ли сорок, то ли пятьдесят.

У тетки под грудью гражданин месяцев так с пять или шесть.

Сосет что полагается и причмокивает...

Пятидесятивосьмилетний гражданин говорит:

-- Это Алешка, меньшой наш... Шестой ему месяц пошел. А двух дочек уже замуж отдал.

-- Не двух, а трех, -- поправляет тетка.

-- Разве три их?

-- Знамо, три.

-- Скажи на милость, а мне все сдается, что две.

-- Трех выдали, две остались, да такие, что аж плачут -- замуж!

А это все малышня. Вон Ульяна, то Дунька, а там Петро, Роман, Михайло, Митрофан, а это вот Ванька, за ним -- Наталка, а то Галя... А это Алешка.

У Алешки выскользнуло изо рта это самое, и он громко заплакал.

-- Цыть, Алешка, цыть! Да цыть же, говорю! Помер бы ты, что ли!

В болдыре гудит и высвистывает нечистая сила. Десятеро детей кашляют. Кашляют надрывно, взахлеб. Кашляют без передышки.

И в пароксизме кашля надрывного срывается с лежанки босой Ванька (а может, то Михайло, Митрофан, Наталка или Галя) и бежит во двор "до ветра".

-- Да вы что? Так же погибнут дети! Босиком в такую лютую завирюху во двор?!

Мать:

-- Да разве ж то во двор? Оно же только за порог, и назад.

Отец:

-- Да леший их не возьмет! Перекашляются! Соседи и то диву даются: да что за дети, говорят, у Митрофана: и не умирают тебе и не болеют тебе...

-- А в школу ходят?

-- Не! Нема у нас школы.

-- И все неграмотны?

-- Все!

Меня начинает душить кашель.

И тогда под аккомпанемент раздирающего десять глоток кашля мы начинаем разговаривать.

Про все говорили. И про село и про город...

-- Газеты читаете? (Отец умеет читать, когда-то отбывал службу в войске.)

-- Не.

-- А я привез.

Мать:

-- Петр! Смотри, газетка! Вот накуришься!

Отец:

-- Курят уже, сукины сыны!

Рассказываю о городе. Рассказываю обо всем, что в городе.

Мать:

-- А скажите: и фасоля у вас на фунты? И горох?

-- И горох у нас, -- говорю, -- на фунты и фасоль на фунты.

-- О господи! Да разве ж фунтами насытишься?

Тогда мне рассказывают о самом наболевшем: о хлебе.

-- Ежели бы не отбирали!

-- А зачем он вам, коль излишек имеется?

-- А так...

-- Да и не отбирают же, а покупают.

-- Так-то так, да вот...

Укладываемся спать.

Мать:

-- Я б это вас и молочком попотчевала, да высосал клятый теленок. Как на грех и сегодня чисто все высосал и давеча...

Отец:

-- Так смотрят, сукины сыны!

Петро:

-- Привязывал же, да коротко, чтоб ему сдохнуть!

Митрофан:

-- Теленка коротко привязал, а корову -- длинно, вот он и высосал.

Ложимся.

На сон грядущий длинно рассказывает мне хозяин, как украли у него давешним годом десять мешков ("да новых же, новехоньких"), и как все ходили к ворожее, и как она на карты бросала да на зеркале ворожила и сказала: -- И не ходите далече и не шукайте, а смотрите через две хаты.

И как в воду глядела.

После заснули.

Я не спал. Я слушал, как мучились в пароксизмах кашля десятеро неграмотных детей на тринадцатом году революции, и думал о культурной работе. О национально-культурной и интернационально-культурной. И по всем извилинам мозга моего плыла прекрасная фраза прекрасного поэта:

Темная моя отчизна!

И я высчитывал, во сколько раз толще оковы культурного порабощения оков социального порабощения. И когда упадут первые, если вторые упали тринадцать лет назад?

А наутро, еще не рассвело, приветствовал меня хозяин с добрым утром:

-- Доброе утро вам! Пошел это я ночью до ветра, сходил, лег да подумал: нелегко вам там, в городе, жить, ежели все купленное! О!

А в степи буря, в степи вьюга, на хуторе тоскливо воют собаки, а в волдырях гудит нечистая сила.

1930 ______________________________________________________________________

Чудо

-- "Вербные слезы господни". Что такое "вербные слезы"... Вон в Лентратевке чудо свершилось. Вот это чудо! Такое чудо, что все эти "слезы вербные", все "обновления икон", "кровь господня" с креста калининского -- так все это детские игрушки против лентратевского чуда. О!

-- Расскажите, голубчик!..

-- Слушайте... Как раз на Полупетра, после полудня, солнышко уже на вечернюю полосу наклонилось, выгнала Килина корову свою Лыску со двора. Поить выгнала. Гонит себе, покрикивает, хворостиной помахивает...

Ветерок небольшой повевает... И вдруг на дороге как завоет, как загудит, засвистит... Два черта за чубы схватились -- такой вихрь. Как закрутило, закрутило, закрутило. Царица моя небесная... Как подскочит к Килине -- да так ее юбку кадкой и поставит. И как крутанет ее на месте мельничкой и... подхватит вверх. Зажмурила несчастная женщина глаза, перепугалась и шепчет:

-- Да воскреснет бог и расточатся врази его.

А оно ей в рожу как захохочет да как закричит:

-- Хо-хо-хо! Не расточатся, Килина!

Она глаза мельк -- и видит: Лыска, корова ее, так же вверх вихрем летит рядом с ней. Ревет и хвостом крутит...

-- Прощайте, деточки, мои голубоньки! Ухватили черти вашу маму... За грехи, должно быть, за тяжкие...

И слезы у Килины из глаз -- горохом.

И Лыска мычит, словно выговаривает:

-- Прощай, телушка моя черная с пробелом. (Она в Юрьев день как раз телку рябенькую привела.)

И слезы у Лыски из глаз -- фасолью.

Летят Килина с Лыской куда-то в неизвестность и горько плачут...

Вдруг Лыска как замычит яростно, как заревет... Глядит Килина, а что-то как ухватит Лыску за рога, как дернет -- так и сорвало у нее рога. Сорвало, плюнуло на них и Килине на лоб приставило... Они так ко лбу и прилипли. А потом как ухватит Лыску за хвост и как потянет. Глядит Килина, а у коровы только кончик болтается. Крутит она так кончиком, как малярной кисточкой. Подлетает тогда что-то к Килине, разматывает каемку, стягивает юбку и хвост ей лепит. Прилепило хвост и как ухватит за чепец, сорвало чепец -- и к Лыске. Натянуло на нее чепец и юбку и как загогочет, аж внутри у Килины похолодело. Хочет бедная женщина что-то крикнуть, а изо рта вместо слов вылетает: