Дарья Обломская - Правильное дыхание [Книга 1]

— Черт, действительно.

— Не–не, она им до сих пор слегка трусит про нас рассказывать, из католиков–то папа вышел, но в консерваторах остался, так что кто его знает.

— Ну вот здрасьте, твой папа тоже либерал только в устаревшем смысле, а ничего — и глазом в итоге не моргнул. Мне прямо стыдно стало, что тогда сомневалась, решила, что это все американское воспитание, а тут коренные жители — и эвона как…

— Да я не знаю, может, тоже на самом деле проглотят, но там у нее еще и мамочка со странностями…

— С мамочками это бывает, даа, — деланный вздох от Мани.

— И каких это ты еще мамочек имеешь в виду? Можно подумать, у тебя была не золотая мамочка? Да ладно тебе, таких еще поискать.

— (мрачно) Это уж точно.

— Нет, вот у моей, конечно, были эээ…

— Тараканы?

— Но у кого их нет, с другой стороны, к тому же там, в общем, было ясно, из чего ноги росли, объяснимые довольно–таки штуковины, плюс характер… Нет, я, надо сказать, всегда относилась к своей с пониманием. Более–менее. Периодами. Вот привязанности особой, к сожалению, не было, но это двусторонние должны быть вещи, тут ничего не попишешь. Так, всё, а вот теперь действительно отбой. Продолжение в следующей серии.

— И на чем мы там остановились? — сидят втроем на веранде, разбирают виноград — на столе громоздятся вымытые зеленые и лиловые груды, ягоды надо отрывать от кистей и раскладывать по мискам, не без придирчивого маминого досмотра каждой виноградины по отдельности. («Куда ты ее кладешь, не видишь, с пятном? И в рот не суй, дай Мане.» — «Да–да, давай Мане, Маня все сожрет, желудок луженый…» — «Тьфу–тьфу–тьфу.» — «Опять плюется на меня…» — «Синие не мешай с зелеными, Маня, сколько раз говорить» — «А я, может, дальтоник.» — «Дальтонизм — это когда…» — «Ой, ой, вот только не начинай!» — и т. п.)

— Мам, давай дальше рассказывай. (услужливо) Остановились, что тебя с истории вы- отпустили.

— А, да, трагедия века, не попала на историю… Дома, помню, раза два успела Светке позвонить, пока та из школы тащилась — домой ей звонила, конечно, в двадцатый раз тебе повторять, что не было тогда мобильников, ну вот да, как–то жили, тоже сама уже не знаю, как. Дозвонилась наконец–то — так еще полчаса надо было сначала потратить на ее охи и ахи по поводу той бяки, которую уже успела выкинуть из головы — причем квартирка–то маленькая, телефон в коридоре, надо было еще стараться, чтобы бабушка не усекла, о чем говорим, только этого ей не хватало. В итоге выяснилось, что новый историк, разумеется, зверь, устроил им глобальный опрос, причем с садистским уклоном: не нормальные вопросы задавал типа «В каком году взяли Бастилию?» — а наоборот! 1789 год, говорит, что вы про него можете сказать? Мычит человек — тот же вопрос переходит дальше по алфавиту, но уже — спасибо большое — с уточнением, то есть дается не только год, но и страна. И вот ты, как дурак, напрягся за это время, вспомнил, че там было во Франции, а тебе говорят, допустим, «Америка» — и большой привет.

— Уошингтон стал президентом!

— Ну, это только ты у нас такая умная, а попробуй Маню вон спроси, что тогда, что сейчас (уклоняясь от запущенной в нее виноградины). В общем, большой террор, класс понял, что придется учить историю, а не заниматься обычной болтологией, и явно стух. Нам со Светкой на истории подсказывать обычно никому не приходилось, но тут поняли, что надо вырабатывать тактики со стратегиями. В пятницу, как сейчас помню, история была первой…

— Кстати, люди от тебя, наверное, шарахаться стали?

— Почему? А да! Пацаны–то? Не то слово, инцидент таки сослужил хорошую службу, и гадости всякие вслед выкрикивать прекратили мгновенно, и отстали, да, — примерно на год хватило. А тот пацан из 10-ого вообще больше в школу не вернулся — перевели куда–то. Так вот, история, да — ох, вот тут мне, конечно, наоборот, придется как–то себя сокращать, потому что вспоминать всякую ерунду этого периода мне уже куда приятнее, интересные настали времена в лично–душевном плане: все–таки два раза в неделю иметь возможность любоваться предметом тайных воздыханий — это был прорыв. Так что начала воздыхать на всю катушку, только, конечно, в моем варианте — угу, я знаю, что ты имеешь в виду — где у девушки на веках было написано love, к ужасу доктора Джонса, да? Нет, такая классика жанра моему пониманию даже тогда была недоступна, так что любовалась крайне корректно и сдержанно — тем более поначалу вообще с камчатки — нашего со Светкой обычного центра управления полетами, т. е. системами шпор — записулек там всяких, немого шепота, языка жестов, условных сигналов, цепочек испорченного телефона и прочих наворотов. Начиная с той пятницы, где–то недели две мы так усердно выручали одноклассников — а историк и бровью не вел. То есть не вел–то он не вел, но внутренне постепенно доходил до состояния кипения. Раскусил нас довольно быстро, но никак не мог вместить в свою систему сочетание отличной учебы и мошенничества в особых размерах-

— Но он же и раньше знал, что ты давала списывать?

— Все равно. Мало ли, в силу каких обстоятельств у меня списывали. Может, я и не замечала. Кроме того, одно дело — давать списывать на уроках каких–нибудь одиозных училок, и совсем другое — подсказывать! на его! истории! Мы же с ним вроде как союзники, а тут — даже моя в целом аморальная репутация не помогала примирить его уже сложившееся обо мне представление с таким нехорошим, бесчестным поведением. (И ничего я, Маня, не загнула.) Но как бы то ни было — через какое–то время он не выдержал и без всякого прямого повода, просто в начале урока, взял и пересадил нас со Светкой с последней парты за первую. Самую ужасную — прямо перед учительским столом, у окна. За ней вообще никто никогда не сидел, даже самые отпетые ботаники предпочитали держаться подальше. Потом–то он не раз пожалел о содеянном, но проблема была по большей части устранена — системно подсказывать прямо перед его носом даже нам было стремно. Что–то там, конечно, пытались…

— А, пожалел! Так ты ему все–таки устраивала демонстрацию — как бы это перевести–то — давки щенков? С этими, воздыханиями?

— Погодь, кука, ты чего несешь, вот щенков мать за всю жизнь точно никаких не давила, или я чего–то не понимаю?

— Мань, у них «втрескаться по–щенячьи» означает детскую буйную влюбленность в безнадежный объект. Но ничего такого я, честное слово, не устраивала. Смотрела на него и всё. Никаких экцессов, ажитаций, ужимок, стрельбы глазами, хлопанья ресницами, хихиканья, губок бантиком, вытянутой по любому поводу руки — я никогда не поднимала руку — и прочего восхительного набора, за который потом всю жизнь стыдно. Ну хорошо, иногда могла позволить себе улыбнуться — без задней мысли, я же, в принципе, улыбчивый человек, если давать повод. А вообще сидела себе и помалкивала, усердно изображая из себя пустое место — каковым для него и являлась, поскольку ему, разумеется, все равно довольно быстро все про меня стало понятно — был опыт распознавания подобных казусов, единственным действенным средством против которых в его арсенале было тотальное игнорирование. Что несколько затруднялось моим необходимым присутствием за первой партой. И не только им. Тут было несколько моментов, которые поясню, не откладывая, чтобы вы сами ничего не надумывали. Кое–что мне, впрочем, и тогда чисто интуитивно было ясно. Смутновато, но ясно. Примерно так: В обычных случаях игнорировать и дистанциироваться от чьей–то эээ щенкодавки, не обязательно ученической, завучу помогало неизбежно возникавшее в таких случаях чувство раздражения. Здесь же его, судя по всему, не было-