Евгений Попов - Прощанье с Родиной

– Да и хрен бы с тобой, что не то, а ты решил открыться. Мы выпивать-то будем, или я попался, чтобы сначала прослушать все эти твои реализованные бредни? – прямо осведомился на правах старого друга Хабаров. А если бы он не был старым другом Гдова, то так бы и сидел, молча из деликатности, ожидая, когда нальют. Тут-то и устрицы, кстати, подоспели, а вместо «Айовы» подали все же салат из дикого сибаса, видать, услужающий недослышал. И что такое «сибас», меня, пожалуйста, не спрашивайте, я этого до сих пор не знаю. И вообще, если вы ждете от меня эрудиции и правды, то вы их от меня напрасно ждете. Ведь эрудиция – она в Интернете, а правда – у Бога.

Они выпили и закусили вкусным хлебом с устрицами, которых было на большом блюде ровно двенадцать штук в мелко колотом льду, и лимончик желтел там же своей корочкой. Хорошие были устрицы. Только они в Москве очень дорогие, во Франции, например, они гораздо дешевле. Половина евро, что ли, штука? То есть полдюжины – три евро, около нашей сотни. Но это – в лавке бретонского рыбака, в ихнем ресторане, наверное, тоже, скорей всего, безумные деньги дерут, как везде, включая территорию бывшего СССР.

«А тогда мы выехали с опозданием на полчаса. Как всегда, потому что, в общем-то, худо ходил транспорт двадцать восемь лет назад. Ночью выпали обильные осадки, поэтому автобус юзил по глине грунтовой дороги. Все пассажиры сидели, придерживая в меру возможностей свой нехитрый скарб: узлы, мешки, коробочки, коробки, пакеты, корзинки. Ранний автобус – он следовал из райцентра К. в город тоже К., но стоящий на великой сибирской реке Е., на которой райцентр К. не стоял, там, в райцентре К., реки не было. Вернее, была, но очень маленькая, практически без имени. И пассажиры эти были, как бы их назвали при Советах, колхозники, а ныне – вольные постсоветские крестьяне. Которые везли в город собственные, произведенные ими лично продукты, чтобы реализовать их на бывшем колхозном рынке. Тогда ведь как раз доброе наше руководство выгнало оттуда торгующих кавказцев-перекупщиков, и место приезжих начал медленно, но верно занимать коренной народ, наконец-то поверивший, что вся эта так называемая «демократия» всерьез и надолго. Огурчики, помидорчики, молочишко, творожок, сметанка, лучок, укропчик… Теперь-то уж никто и не помнит, но даже злодеи-большевики, узурпировавшие страну в течение семидесяти трех лет с 25 октября 1917 года по 20 августа 1991-го включительно, разрешали той категории своих рабов социализма, что именовалась «труженики сельского хозяйства», реализовывать на рынках собственные излишки. Поэтому у кого был такой излишек, тот его немедленно и вез на базар еще при коммунистах. Которые, как это выяснилось в дальнейшем, на этом именно и погорели, что частная собственность была, есть и будет выше всяких идей даже в России».

– Был бы у меня излишек, я бы тоже его продавал, – вдруг брякнул Хабаров, но, увлеченный собственным рассказом, Гдов его не услышал. Между прочим, Хабаров справлялся с устрицами не хуже Гдова. Не зря парень в цивилизованной Эстонии жил, где приватизировал вместе с эстонскими комсомольцами геологоразведочную экспедицию. Обидно только, что воровали, пакостили и коммунячили все представители дружной семьи народов СССР и Социалистического лагеря вместе, а отвечай сейчас за все советское свинство одни русские. Ну, да – зато теперь – демократия, сибас, «Айова». Почему, кстати, рестораторы назвали этот соус именем далекого американского штата? Зачем именно эстонцам засвербило именно сейчас переносить из центра Таллина памятник бронзовому солдату-освободителю, соблазняя малых и больших мира сего? Отчего наши вдруг взвились так, будто эти прибалты им на хрен соли насыпали? Что думают обо всем этом грузины и украинцы? Сколько еще в упомянутом мире загадок.

– Не по правилам, – сказал Гдов.

– Что не по правилам? – заинтересовался Хабаров.

– По правилам надо было к устрицам белое «Шабли» брать, а не водку.

– Ученый ты, я вижу, малый, но педант, – ухмыльнулся Хабаров, а Гдов продолжил чтение.

«…Собственность – выше всяких идей даже в России. И лишь двое подростков-балагуров не везли ничего и даже наоборот – все их преувеличенно остерегались, как бы они случайно чего не сперли. Молодые люди имели стриженные наголо головы, и им надо было в военкомат. Старики, наверное, помнят, существовала тогда такая странная организация, которая, дождавшись, когда юношам мужского пола исполнится восемнадцать лет, в обязательном порядке забирала их неизвестно куда и зачем. Там их два года били, мучили, заставляли ходить строем, копать канавы, прыгать, ползать, стрелять в живых людей и ненавидеть каких-то «врагов». Как хорошо, что все это осталось в далеком прошлом, и кругом теперь вечный мир во всем мире. То есть воюет лишь тот, кто хочет, да и то по взаимной договоренности…»

– Да ты, видать, пацифист, – осклабился Хабаров.

«…Осталось в далеком прошлом. Подростки, уверовав, что теперь они очень и очень бравые, но, не имея денег, развлекались пока что языком.

– Нет! Нет! Ни за что! – вдруг вскрикивал один из балагуров, хотя его никто ни о чем не спрашивал.

Другой балагур хохотал, тыча пальцем в заоконное пространство:

– Ой, смотрите все! Вон в болоте по траве лыжники катаются!

И все невольно смотрели, и все невольно улыбались, радуясь этому чужому юношескому веселью. Хотя и остерегались, придерживали узлы, мешки, коробочки, коробки, пакеты, документы, деньги, завернутые в чистые тряпочки и спрятанные в такие глубины человеческого тела, где их не достигнет никакая вражеская рука.

Девочки… Две девочки ехали с мамой, которая и сама-то была еще далеко не старая. Накрашенная такая хной, намазанная эдакая помадой, с выщипанными этими стрелочками нацеленных черных бровей.

Девочки очень полюбили лихих призывников. Они шепотом повторяли друг дружке их bon mot, посматривали на молодцов, постреливали в них глазками, хотя матушка их строговато поглядывала, похожая на Мэрилин Монро, кабы та всю жизнь до старости прожила в СССР и уже получает пенсию, увеличенную на сумму монетизации льгот, объявленную каким-то там министром соцобеспечения, которого ежедневно проклинает вся страна, а ему хоть бы хны.

И другие пассажиры тоже производили солидное впечатление. Дяденька в толстых роговых очках, как у ирландского писателя Джеймса Джойса, штук пять дамочек медвежьего облика с расставленными (в Сибири говорят «расшиперенными») коленками. Старушка – божий одуванчик, старичок – в юности, видать, приблатненный хитрован, тоже одетый в очки. Двое «деловых», Федор и Кирилл с электронными калькуляторами… И еще многие, включая шофера, который, как сейчас помню, имел всего одно ухо. Другого уха у него не было. На месте другого уха у него не было ничего, кроме розовой кожаной плоскости. Ясные русские лица с уклоном в азиатчину, как это издревле повелось в Сибири, которую Ермак завоевал, как Колумб Америку, но с более гуманным результатом кровосмешения народов вместо геноцида исконных насельников этих отдаленных от Москвы мест.