Юрий Курик - Золото для дураков

Лизавета Петровна исключением не являлась. Застывшая с широко открытыми глазами, она была готова сама раствориться в бриллиантовой игре света.

Никодим Емельянович промокнул тихо нос и осторожно, по-интеллигентному, наклонился к уху Лизаветы Петровны и, вкрадчивым шепотком спросил:

– Топорик где?

– А?

– Топорик, говорю, где?

– Какой топорик?

– Маленький с обушком на берёзовой ручке.

– Не знаю…. В сенцах, наверное…

– Будь ласка, принеси-ка.

– Зачем?

– Гвоздик забить, чтобы форменный сюртук не порвать.

– Не извольте беспокоиться. Как вы уйдёте, я сама его по самую шляпку вгоню, а пока, для удобства ваших нервов, пересядьте на другой стул.

– Лизавета Петровна! Шутить изволите? Какое может быть беспокойство в таком пустяшном деле. Мне красивой даме оказать помощь одно удовольствие…

Услышав комплимент, Лизавета Петровна вздрогнула, как кавалерийская лошадь при звуке боевой трубы, мигом устроила лозунг лица и тела из разряда «Я вообще-то, мимо, но, если очень хочется…». Встала, демонстрируя господину следователю все выдающиеся наружу достоинства своей фигуры.

Никодим Емельянович к проискам Лизаветы Петровны остался глух и нем. Более того, шумно высморкался, пресекая тем самым все её амурные авансы.

Оскорблённая в своих далёких поползновениях, госпожа Лопатина заложила телом крутой вираж и, крутанула задом великолепную восьмёрку. Мол, посмотри полицейская морда, какое счастье проплывает мимо, удалилась в сенцы для поиска топорика. Вернулась скоро, держа в руках, действительно маленький, но по виду довольно увесистый топорик с белой берёзовой ручкой.

Никодим Емельянович взял его в руки и, забыв о гвозде, начал его внимательно изучать.

Лизавета Петровна обеспокоилась странным поведением следователя:

– Что вас ещё интересует?

– Меня-то?

– Ну да, вас?

– Один нескромный вопрос к вам. Можно даже сказать личного свойства…

Лизавета Петровна воспрянула духом и подумала про себя: «Ага! Харя мокроносая! Захотел-таки моего мясца!», а вслух, качнув для порядка грудями из стороны в сторону, ответила:

– Будет вам скромничать-то! Чай не впервой с бабой-то турусы разводите!

Никодим Емельянович скромно опустил глаза, шмыгнул носом и спросил:

– Бабушку куда дели?

– Какую такую бабушку? – оторопела Лизавета Петровна.

– Ту самую, что этим топориком по темечку успокоила намедни…

Глаза Лизаветы Петровны от удивительного вопроса едва не вывалились ей же на грудь.

– Да… я, да… мы…

– Не торопись. На, выпей-ка водички, и скоренько мне расскажи, с кем ты убивала бабусю, куда покойницу заныкали…

Лизавета Петровна судорожными глотками отпила воду из стакана. Поморщилась. Сплюнула. Кинулась к буфету, налила полстакана анисовки и двумя глотками употребила внутрь.

– Никакой бабули не было. – Твёрдым голосом заявила Лизавета Петровна.

– Ловко у вас получается. Значит, орудие убийства есть, уворованные бабушкины бриллианты в наличии, а сама покойница погулять, что ли вышла?

– Какое ещё орудие убийства? Я и стрелять-то не умею!

Господин следователь показал на топорик:

– Вот орудие убийства. На нём прилипли кое-где седые волоски, и ручка захватана кровавыми пальцами.

Лизавета Петровна облегчённо вздохнула:

– Ошибочка вышла, господин следователь! Про смертоубийство вы правильно определили. Был грех, самолично, без подручных, вчера трижды пыталась снести голову курице этим топориком. Она, стерва, уже без головы из-под топорика вырвалась и давай кругами носиться. Без головы глаз нет, куда бежать не видно. Вот и бежала наугад, куда ноги понесут. Все сенцы окровенила.

Никодим Емельянович шмыгнул носом, посмотрел на топорик и перевёл взгляд на бриллианты. Лизавета Петровна поняла его без слов.

– Камни мне аккурат на Петров день военный принёс. Сетовал, мол, он казначей в полку, а жалованье офицерское в карты спустил. Выручай, говорит Лизавета Петровна, от позора спаси. Купи бриллиантики жены, выручи, Богом прошу.

– А свидетелей вашего разговора с тем военным, конечно, нет!

– Врать не буду. Разговора она не слышала – платье мерила в соседней комнате. Там у меня трюмо в полный рост стоит, а как военный мне бриллианты передавал, видела.

– Кто такая?

– Агафья. Старшая дочь купца Матвеева. Она, как увидела камни-то, зараз возжелала их прикупить.

– От чего же не купила?

– На полную цену, что военный просил, у неё денег не хватило.

– Какой недосчёт был?

– Пятьсот рублей.

– Что ж к отцу не съездила?

– Ихний тятенька, на Волгу за товаром уехавши. На обратный путь обещал на ярмарку в Новгород заглянуть, а оттуда заехать на свои мельницы в Тамбовской губернии.

– А ты, чего ей денег не заняла?

– Господь с вами, Никодим Емельянович! Тятенька Агафьи, мужчина самодурный. Как, ежели он распетрушит доченьку за эти камушки? Кто мне тогда возвернёт долг? С купцом судиться – дураком родиться!

– Верно, говоришь…. Значит, по твоим словам получается, Агафья Матвеева видела того военного, что бриллианты торговать принёс.

– Знамо, видела. Она из его рук те камни брала для разгляду и самолично с ним торговалась.

– Вы в это время, чем занялись?

– Ничем. На военного пялилась. Красив, чёртушка! Одно слово, погибель бабская!

– Ага! Вот с этого места подробнее, по чёрточкам, по деталькам, опишите-ка мне образ этого военного. Кстати, он как-нибудь назвался?

– Нет. Говорил, мол, стыдно известную фамилию трепать на ветру позора…

– Как вы думаете, не врал?

– Бес его разберёт. С виду благородных кровей офицер. Пока корнет, а там, глядишь, и в генералы выбьется.

– Вы не ошиблись? Может быть майор, поручик?

– Господин следователь, не дурите мне голову! Может в нижних чинах и путаюсь, но офицеров определяю в темноте и на ощупь. Это был корнет чистой воды, в подержанном мундире вчерашней свежести.

– Обличье запомнили?

– Конечно. Я на него битый час пялилась, пока они с Агафьей торговались. Черноглазый, черноволосый, слегка выше среднего роста, гибкий, как лоза, тонкорукий

***

Фридман с Витюшей Греховым пили чай. Настоящий, чёрный китайский, заварной чай с сахаром вприкуску, с печатными тульскими пряниками, в приватной обстановке трактира «Метрополия» немца Шульца Вернера.

– Мундир корнета сжёг? – спросил Фридман Витюшу.

– Сжёг.

– Точно? – обеспокоился Фридман. – Смотри, как бы тебя по этому мундиру филера не сыскали. Пойми, я не боюсь, но у меня дети. Мне на каторгу нельзя.

– Зачем же тогда воровским делом занялся?

– Потому и занялся, что дети, но, как говорил наш дедушка Соломон, если вы начали воровать, то воруйте так, чтобы не было обидно за прицельно выбитые зубы.