Татьяна Ефимова - Осязаемая реальность

«Этот мир полон сожалений и тепла» – так бы он начал беседу, уверенно держа хрупкую кофейную чашечку. Собеседница подняла бы глаза, и словно впервые разглядела бы его лицо – ну да, не плечист, зато обаятелен. А он бы сказал что-нибудь еще, и вечер превратился бы в тонкую сказку, а жизнь – наладилась бы и согрелась.

Перебирая карточки, Георгий вспоминал, как сочинялись запечатленные на картоне фразы.

Вот, например, тогда – он пошел в магазин за свежей морковью, еще и кефир был на исходе. Спускаясь по лестнице, он услышал рыдания соседки – по пятницам она обычно ругалась с сыном, пекла пироги, а они подгорали – каждый раз.

У подъезда плакала девочка лет пяти, лохматая, в синей куртке, а чуть дальше, у мусорных баков, переливчатым баском надрывался кот. Потом путь был пуст – заросшее полынью поле – потом дорожное кольцо и супермаркет, гремящий музыкой и запахом жареных кур.

В магазине Георгий увидел пожилую женщину с заплаканными глазами, двух сестер – по одному образцу вылепленных блондинок – одна улыбалась, а другая прятала лицо в платок, и еще полную даму, рыдавшую в телефон.

Вернувшись домой, Георгий тщательно вымыл морковь, убрал лук и сел за стол.

«Человек на шестьдесят процентов состоит из слез» – вывел он на чистом квадрате картона.

По вечерам хотелось забыть о картонных словах и думать о цветах, например, о горько пахнущем шафране, набравшем последнего летнего сока перед неизбежной осенней кончиной. Но это было неконструктивно – и Георгий снова уносился мыслями в будущую встречу, пытался представить, какой будет та самая женская улыбка.

Он мог бы сказать ей: «За светлым небом бездонная тьма». Открыл бы секрет: «Внутри мы больше, чем снаружи». А если встреча произойдет в дождливый день, пригодится самая первая карточка: «Начало дождя пахнет черным перцем».

Георгий вспоминал все летучие дни, когда он просто смотрел по сторонам. Вокруг звенели чужие шаги, звучали голоса – кто-то пел, а кто-то лишь пытался. Но все торопились вперед, и никто не замечал маленького мужчину, записывающего банальности на твердый картон, и получившего от этого мира все его сожаления, но ни единой капли тепла.

А после, конечно, случится чудо – и он дождется той самой встречи, будет бормотать что-то о прекрасной погоде, сжимая в руках стопку своих карточек, но не помня ни слова из сотни вымечтанных и оглаженных фраз. Но его собеседница все же поднимет глаза и разглядит его лицо, а потом ей покажется, что его вымокшая под недавним дождем рубашка немного пахнет шафраном.

Герде удивительно не шла юность. Она словно всегда была такая – взрослая, основательная, плотная: чуть старомодные платья, скучные стрижки, очки. Пока ровесницы росли вверх, порхали по городу, легкие, как юные птицы – чирикает, щебечет, вот-вот взлетит, Герда ходила медленно, опустив голову, словно бы выбирая, куда поставить ногу. Никто не знал, что на улице, чтобы не смущаться, она всегда играет в старую игру – пройти свою дорогу, не наступив ни на одну трещинку в асфальте. А если бы и знали, не поверили: Герда? Играет? Не смешите мои глаза.

Юность кончалась быстро, как сладкая газировка. Все, кто порхал, приземлялись, устраивались, мастерили гнездовища из ломаных веток, пуха и перьев. Сравнивали высоту убежищ, таскали чужие стройматериалы, обучались птичьей лжи – легкой, колючей, бессмысленной.

А Герда просыпалась утром, одевалась и шла на службу, по-прежнему не поднимая головы и считая трещинки под ногами. Игра прекратилась внезапно: город устелили брусчаткой, мелкой, размером вполовину Гердиной туфельки. От серых квадратиков Герду тошнило – пришлось поднять глаза и оглядеться.

Оказалось, что женская жизнь, бодро кипящая вокруг, вся состояла из греха и несбыточной надежды на счастье. Грехами считались: порченая пища, сон с накрашенным лицом, дешевые лифчики, поношенная обувь и старость – самый страшный, самый неотмолимый грех.

Покорно признав себя грешницей – от дорогого белья было стыдно, а молоко в холодильнике упрямо скисало – Герда принялась бороться с собственным телом, так и норовившем состариться. Руки, туловище, сухие пятки – вот это все неудобное, неловкое, живое, требовало ухода и ограничения. Герда купила крем для ног, стала вставать пораньше и пыталась вырастить на себе жесткий панцирь из рельефных мышц – коврик из детского одеяльца, наклон, наклон, приседание, а вместо гантелек— пластиковые бутылки с водой. Панцирь не появился ни через день, ни через два, адски болели бока, а одеяльце пахло кошкой. Герда, вздохнув, оставила мечты о безгрешном рельефе и просто старалась не замечать себя – это просто, если носить плотную юбку достойной длины и квадратный жакет с плоскими пуговицами.

Но однажды на улице Герду остановил один дурак. Он очень не любил птичьих повадок в человечьем обличье – суеты, пощелкивания клювом и прыжков, поэтому ему пришлась по душе Гердина неопределенность, безыинтригующий наряд и тихий ход. Знакомиться он не умел, но отчего-то вечером они уже сидели в Гердиной кухне, осторожно трогая хрустальные бокалы – дурак где-то читал, что дамы любят красное вино.

Мама всегда твердила дураку – не доверяй узко губым женщинам – они прячут продукты и бьют домашних животных, и он все пытался рассмотреть, какие у Герды губы. А она молчала, отворачивалась и думала – вот дурак, чего он так смотрит.

А потом вдруг оказалось, что у Герды есть не только туловище и пятки, но много всего такого, о чем не говорят вслух. И губы у Герды оказались вполне приличные – и это даже дураку было понятно.

Когда совсем стемнело и вино было выпито, дурак долго рассказывал Герде о женской красоте – он немного повернутый был на этом вопросе. Он говорил, что красота бьет наотмашь, оставляя солнечные пятна на обороте глаз, ослепительные отпечатки неуловимого и живого. Он говорил, что красота – это откровение – новое лицо, дышащее свежестью, обещающее все объяснить, открыть все тайны поросших временем камней, плотных океанских глубин и пламенного сердца земли.

Герда не совсем понимала, о чем это он. Запутанные слова цеплялись друг за друга тонкими лапками, падали мягкими ивовыми ветками, разбегались асфальтовыми трещинками – и Герда уснула, напрочь забыв о накрашенных ресницах.

Женщины были с самого начала – запахами, песнями, медленными разговорами. Женщины были звоном посуды, чем-то льющимся и звенящим, легким теплом ситца, душной нежностью фланели. Женщины отвечали за вкус и цвет, заслоняли телом от темноты, грели его лицо руками, если было страшно или больно.

Он рос, тянулся к свету, а женщины уменьшались в размерах, теряли волшебство – тексты песен оказались скучными, запахи разочаровывали, а уют окутанных кухонным чадом разговоров пропал.