Журнал КЛАУЗУРА - ЛитПремьера: Современная малая проза

– Curiosity? Курьез? Хотя – там много значений.

– Да, с Вашего позволения: усердие, странность, тонкое понимание, умение разбираться.

– Да, да… И «невозможно было себе представить умного и сведущего человека, который не был бы curious!» Помню! Убедил! Давай твою бумагу!

И размашисто, с завитком подписал.

Владимир привез в тесную родительскую квартиру чемодан чужих бумаг, фотографий и тот старый аппарат с ее письменного стола.

С него и начнем! Она что-то снимала им на кинопленку. Надо достать кинопроектор, посмотреть, что там.

Поиски кинопроектора заняли несколько дней. Наконец он привезен, кинолента вставлена.

Он снял со стены картину и освободил таким образом пространство светлой, почти белой стены.

Он ожидал увидеть всё что угодно, кроме того, что увидел.

Прямо перед ним на импровизированном экране показалась крупным планом ее комната, такая же запущенная и нежилая, какой он ее запомнил.

Вот от дверей коридора что-то мелькнуло как большая птица. Он не сразу признал в высокой белой фигуре, укутанной в длинную шаль – ее. Не такую молодую, как в «Машеньке», но и не старуху последних дней. Возраст определить было трудно.

Фигура вставала на цыпочки, поднимала руки.

Страстно заламывала их в немой мольбе.

Кого и о чем она просила?

Ему стало не по себе. Это был не страх. Давно прошли времена, когда люди вскакивали со своих мест, видя приближающийся поезд братьев Люмьер.

Странно было видеть ее так близко в ее комнате. И горько было думать, что он мог бы увидеть ее – живую, если б пришел всего месяц назад.

Совсем недавно она служила, – точнее, числилась – в их театре, а он даже не знал о ней, не знал, что она – его любимая Машенька! Да и никто уже не знал. Все забыли.

О чем же она силилась безмолвно сказать?

Что ее мучило?

Он всматривался в ее явно не бытовые жесты, дивился на ее шаль, более напоминающую реквизит… И догадка пришла! Она репетировала что-то! Сама для себя.

Невостребованная в театре на сцене – она сделала сценой эту убогую комнату. Она сама ставила мизансцены, снимала их на пленку, а затем просматривала со стороны, вместо режиссера.

Для чего она это делала? Или для кого?

Он был заинтригован.

Теперь в театре никто не стал бы репетировать просто так, ни на что, не надеясь. Все всё рассчитывают, каждый шаг.

А что же содержат ее записи, ее пакетики для фотографий?

От бедности она не могла покупать себе альбомы и держала снимки так, как их выдавали в фотоателье.

Для начала он просмотрел ее пакетики. И на обычных – детских, семейных, девичьих – фотографиях она была так же очаровательна.

Сначала – прелестно, по-детски. Потом – таинственно, по-девичьи, с пленительной грустью в глазах, обещающей глубину натуры.

В ней не было ослепительной красоты светской львицы. Она была красива по-другому и даже больше – она была мила.

В жизни Владимира таких девушек не было. Казалось бы – почему?

Ведь его окружение было то же. А вот время – другое…

Наконец дошла очередь до ее бумаг. Он думал вначале, что это будут в основном письма. Ну, может быть, она вела в юности девичий дневник.

Но писем не было. Ни одного. Ей никто не писал. Неужели она была так одинока? Всю жизнь?

Как это непохоже на его представление о старых столичных актрисах! Пусть не об их обязательных для артисток любовных романах, но хоть – о старом легендарном театральном братстве. Или она уже не застала ту пору?

Бумаги были – сорта неожиданного для актрисы. Впрочем, почему неожиданного? Актрисы часто пишут в конце жизни свои воспоминания. Но – если они знамениты, если их об этом просят.

Она тоже писала, то ли дневники, то ли воспоминания, не ожидая вовсе, что их кто-либо когда-либо прочтет.

Тут были и рассуждения о театральной жизни, и нечто вроде рецензий на пьесы и постановки. Многое утратило актуальность, как и то, чему было посвящено. Но Владимир никогда не искал в жизни только актуальности.

…Она окончила театральное училище в конце 30-х.

А уже в начале века и Константин Сергеевич, и Всеволод Эмильевич отказывались от театральных амплуа.

Он помнил, как сам конспектировал мейерхольдовское:

– Актеру не следует специализироваться. Подразделение актеров на амплуа все дальше и дальше уходит в область преданий. Пока еще приходится нам, актерам, запасаться сценическим паспортом с обозначением звания (амплуа), потому что не все ценности переоценены. Мне нужны артисты нового жанра, сущность какового в импрессионизме и мутных контурах.

Наверняка и она учила знаменитую формулу Станиславского:

– Если он герой – ищите в нем плохое, если он злодей – ищите, в чем он хорош.

Время нонконформизма прошло, и теперь Владимир только наедине с собой задавался вопросом:

– Неужели это и есть реализм, многогранность человека? Уж если в злодее искать хорошее – придется по времени спуститься до младенчества: может быть, тогда у него были хороший аппетит или хороший стул?

Отчего бы не предположить в человеке – цельность характера? Ведь человек – выстраивается как-то, есть в нем главная тема, главная линия. Это хорошо видно на узловых моментах выбора…

Но, негласно, амплуа остались. Ведь понималось, что контрабасист, хоть самый гениальный, не сыграет партию скрипки!

Ей было указано: ingenue.

И эта роль – Машенька – её! Как для нее написана, ложится на ее амплуа.

И шепоток за спиной, шипящий и завистливый:

– Сыграла саму себя. Кто ж себя не сыграет!

Они не понимали, что это, по сути, не обвинение, а комплимент! И она этого не понимала, горько плача по ночам, как раненая.

Ее богиней была – Алиса Георгиевна Коонен. Не ingenue – амплуа, которое быстро, чуть повзрослеешь, кончится, а – трагическая актриса!

Когда царица сцены проходила высокими коридорами театра – взгляд нельзя было оторвать от ее далекого от земных забот лика, от безупречно прямого стана, дивной походки. В театре о ней ходили легенды, передавали друг другу, что в Париже сам Кокто восхищался ею.

А дальше в дневнике пошли записи о репетициях в чеховской «Чайке». Ей впервые дали главную роль. Она играла Нину Заречную.

А вот это уже было интересно. И даже полезно: ведь и ему пообещали роль Треплева в запланированной постановке.

Дневник донес споры Юрия Александровича с тогдашним мхатовским режиссером Сахновским. Тот считал, что Нина как актриса – бездарна.

– Но если исполнительница решит, что она должна играть бездарность, то ее Нина будет неинтересна зрителю, и судьба ее станет для него неважной.

Она играла Нину, талантливую, но неопытную актрису, и играла ее с оглушительным успехом… всего только девять раз.

Она жила там, у озера, где убили чайку.