Ярослав Шумахер - Фетиш постмодерна

– Да.

p.s.: Гуми, по-моему, ты сумасшедший…

– Однако, я этого не говорила, потому что ты ни капельки не похож на Оскара Уайльда…

– Но кто-то же отчетливо произнес – «да».

– Тебе послышалось, Гуми, он ничего не говорил, как видишь мой рот полон персидскими вишнями, а разве можно что-нибудь внятно произнести с набитым ртом?

– Ты хочешь сказать, мне это пригрезилось? Это метаморфозы?..

– Да, Гуми, поэтому я и предлагаю тебе свою помощь в качестве лекаря, как видишь, ты совсем сбрендил.

– Мне не нужен лекарь, Лилит, мне нужен единственный твой поцелуй и обещаю, больше ни тени меланхолии, мы отправимся с тобой на прогулку давить персидские вишни.

– Лилит, с некоторых пор я нахожу стих прочно закупоренным, подобно бутылке с изысканным вином, и тогда во мне просыпается инстинкт хирурга или даже мясника, моя горчинка… я…

– Хих, Гуми, ты как-то неестественно перескакиваешь с алкоголя к больничной койке и мясной лавке, ты, похоже, где-то подобрал эти поганые мыслишки… может быть, у Ювенала, или Тацита, или Думпедокла, хих, или, скорее всего, Нерваля, а теперь жалко пытаешься их присвоить себе.

– Что ты, клянусь, это все мое родное и нательное, мой железный неумолимый каблучок, ты вновь кощунственна со мной… Поэт как штопор для мозга и тела! А Лилит? Находишь соответствие?

– Возможно, но к тебе относится больше мясная лавка и изредка скальпель, которым ты неумело орудуешь…

– Моя дорогая вишневая головка, мой маленький горький персик, а разве я не разрезал филигранно твой нежный подетый пушком животик своим языком, разве не зашивал вновь ножевые раны склонений на твоих хрупких члениках, в паху, в груди, на ангельской шейке?

– Гуми, фу, какой ты садомодальный, измобрутальный, прекрати, тебе это не идет… Научись владеть чем-нибудь одним для начала, определенным, пусть это будет топор, или скальпель, или мачете (без ножен)…

– Да, мой ангел, пусть это будет мачете, я нарублю тебе сладкого тростника, устроимся поудобней и всю ночь проболтаем о латиноамериканских ядовитых лягушках или африканских смертельно опасных жабах; маракуйя нам будет Луной и папайя эликсиром…

– Гуми, как тебе шарнирная обаятельная каракатица на кожице Лунной поверхности, молочный червь твоей пагоды, огненный хлыст ядовитой сороконожки на обглоданном ветрами бивне? Гуми продолжим игру в белых дикарей?

– О, да, дорогая смертельная рана, – сжимает руками её бедра и начинает откусывать серебряные пуговицы с её кашемировой блузки.

– Лилит, не понимаю, что происходит, ты поедаешь тонны пирожных, бифштексов, клубники, круассанов, пармезанов, жареных гребешков молоденьких петушков, рябчиков и слоеных пирогов, булочек с корицей и с джемом, балыков, буженин и их жен, сливок и мороженого, запеченых поросят и жареных ягнят и баранов, однако ты костлява, видит Бог, ты костлява, куда подеваются все эти калории, я ума не приложу, это прорва и порча какая-то, дорогая моя, что, что тебе принести покушать, в каком ресторанчике освежевать меню для тебя, жареная моя косточка, маленький мой флегматичный сырный шампиньон в оливковом масле…

(молчание затянувшееся скорбной паузой, готовое броситься наутек из глаз рыданием..)

– Ну, прекрати, что с тобой, может, я обезумел? Как излечить тебя, подскажи, я весь твой, бери мачете и руби меня на малюсенькие кусочки, зажаривай и ешь досыта…

(настороженный и все же потусторонне отрешенный взгляд…)

– Лилит, ты сама себя казнишь, пойми.

– Нет.. это ты меня казнишь, Гуми.. это ты совершенно забыл обо мне, тебе начхать, что я рядом с тобой вот уже два года.. и как законный результат пребывания в обществе нарциссизмо-эгоизма, я превращаюсь в костлявую тень…

– Лил.. я только о тебе и думаю… я думал о нас, да, эти переезды, ты утомилась, но раньше ты мне казалась такой бойкой, тебе все было нипочем, да, я, наверно, второсортный писателишка, мы вынуждены перебиваться на мои непостоянные заработки, колесить по дешевым мотелям, есть отвратительную мясную подметку, но что я могу поделать, мои пьесы не ставят ни в Руане, ни в Милане, ни в Мадриде, ни в Париже… они не доросли до моих пьес, а писать дешевки я не могу, Лил, ты же знаешь, как я тебя люблю, твои переводы безупречны, твой французский выше всяких похвал… Лил, столько кавалеров и богатых мсье вилось округ тебя, я не знаю, я теряю надежду, что когда-нибудь обеспечу наше с тобой будущее.. я предупреждал тебя, но ты была так упряма, так настойчива, а теперь ты воочию убедилась, чем полна эта беспечная непостоянная и унизительная жизнь разъезжих гастролеров, прости меня Лил..

– Гуми.. Гумбольд, что с тобой? Я никогда тебя таким не видела.. что это значит? Ты вдруг сдаешь? Пасуешь, как трусливый кролик уносишь ноги!? И это тебя я выбрала в спутники? И это ты называешь большой любовью?..

– Лил.. дорогая, все будет хорошо.. вот увидишь моя прелесть, мы отправимся в Лондон, в Лондон, моя ненаглядная вишневая головка. Только там, на родине Шекспира смогут оценить мои театральные постановки.. Лил, тебе необходимо прикупить платьев, такие помпезные, навьюченные фасоны там не в моде.. Король Артур, Робин Гуд, перчинка моя, на этот раз все серьезно, как никогда, ну, ты же меня понимаешь?..

– Платьев?.. Что ты несешь? Нам нечего есть, нет денег на съедобную пищу, Гуми, ты в конец помешался на своих театральных постановках!!! И я доверилась тебе!! Как непробудимая покорная овца, я забросила переводы, я переводила и расшифровывала твои долбаные пьесы для кого? Для твердолобых обывателей из Монтгомери? Для друидов из Эссекса? Да, я тебя сейчас прикончу, старый зазнавшийся блудник!..

Лил пытается схватить полотенце и набросить на шею Гумбольда, чтобы увлечь его на койку и медленно задушить, однако Гуми, не желая погибать и вот так просто распроститься с жизнью, отчаянно сопротивляется… Лил, чувствуя слабость от недоедания и недосыпания, медленно опадает на кровать, выпускает полотенце и обездвиженно лежит ничком, её голова повернута в профиль, бледность лица и остекленный бессилием взгляд довершают больничность минуты в тусклом гостиничном номере, и минута ползет сороконожкой по коже, словно холодный пот останавливается, и кусает глаза безбожием и невыразимой омерзительной всепанической подагрой, Гуми, словно вдруг проснувшись и отчаянно воспротивившись этой ситуации, мгновенно приходит в себя, сбрасывает пиджак и подхватывает Лилит на руки…«Сейчас, сейчас, моя дорогая, на воздух, в парк, это нервное истощение. Такси!!! Такси!!!» Гумбольд ловит машину. «Все будет хорошо. Все будет хорошо. Мне заплатили аванс. Завтра Мы будем в Лондоне. А сегодня ты будешь кушать, как английская королева, ангел мой, любовь моя, ты слышишь меня, ведь ты меня слышишь, правда?!»