Ярослав Полуэктов - DUализмус. Корни солодки

Голосуем за права эмбрионов!

Анализатор…

Анализатор – чистая математика. Алгоритм построен на множественности совпадений. Раз так, любой – талантливый или бездарь – в той или иной степени будет на кого-то, заложенного в базе, обязательно похож.

Анализатор ловко высчитал в тексте ченовской книги плотность мата и быстренько сравнил его с Фимой Жиганцем.

– Морду бы бить этому г-ну Анализатору парламентским методом. Причем тут мат, зачем на нем обострять, и как его удалось вычленить? Может, по одноэтажности фраз и короткости слов?

Непонятки! Походить на Фиму – знатока «босяцкой речи» не хотелось. Чтобы избавиться от Фимы, Чену Джу пришлось замаскировать все приблатнённые жаргонизмы. Неформаты, от которых он так долго не хотелось избавляться, пришлось заменить генетическими менделёвинами, латинскими символами и буковками.

По всему выходило, что лучше бы анализатор вообще никого не определял.

Ещё лучше, если бы анализатор сгорел, запутавшись в сравнивании произведений Чена с заложенными в базе. Тогда бы это было прямым указанием на неповторимость ченовского творчества, и, стало быть, бывшим для самовосхваления автора гораздо ценнее.

Шло время. В Анализаторе замелькали другие – менее авторитарные личности.

Вот непьющий помногу на охотах Пришвин (с удочками и ружьём); вот лёгкий на многокилометровые литпробежки Сегаль; тут вот серьезный своею фамилией, быстрый, круторогий зверь-поскакун Лосев. Пронесся Тянитолкай. Рожи его, направленные в разные стороны, не известны Чену. А тот скакун, между тем, был Ильфо-Петровым.

Чен Джу уже окончательно расстроился и перестал пользоваться Анализатором вовсе.

Это обидно: с классиками он узнакомился в хлам, а вот померяться с новооткрывателями стилей и специй – актуальных соответствующему времени – антилитературным Палаником, подкожным зудилкой Кафкой, половым фантазером-затейщиком Набоковым, мальчиковой троицей Селинджер-Брэдбери-Харпер Ли, карьерным мордобойцем Амаду, извращенцем и матершинником Уэлшем ему явно не удастся.

Большая и масенькая, русская и ихняя Букеровские премии даже не подмигивали Чену Джу.

Не дозрел, видите ли. Как такое можно сообщить моложавому старичку? Каким обманным сленгом не выбить из него слезы?

Это одна из самых великих тайн Кирьяна Егоровича, место которой в опечатанной книге. Лучшее место для такой книги – тюремная библио′тека. Тюрьме с толстыми стенами стоять на скале необитаемого острова. Как на Татче. Вот и остров пригодился. Охранять книгу – Маске. Связь Маски с миром через Z-образную трубочку, через которую качают жидкую пищу, и через канализационную трубу с решётками-ситечками, через которые даже таракан не пролезет, не то, чтобы мышка.

Бывалычи, тайна держится тайной два дня на манер горячей лошади в загоне, рвущейся на волю, а Кирьян Егорович держит её крепко за уздцы, нахваливая себя: «Какой я надёжный молодец».

Потом уздцы удлиняются, образуются в поводья, потом в аркан, после в душительную верёвку, а Кирьян Егорович всё устаёт и устаёт больше – он же не мальчик!

А кобыла всё не умирает, увеличивает круги, ластится к прохожим и друзьям через ограду.

Кирьяна Егорович не велит лошади облизывать друзей – они не умеют держать тайну обета в себе, они дети и тут же разнесут новость друзьям по песочнице, а те – по секрету белу свету.

А допустить свою тайну до прохожих можно: а что же, они толком не знают Кирьяна Егоровича; и предмета тайны по фамилии тоже не знают.

Притом Кирьян Егорович может выразить тайну в инициалах, а под эти инициалы подходит половина города: поди догадайся – с кем эта тайна произошла.

А лошадь всё рвётся и рвётся. И вот уже лучший друг посвящён в инициалы, подержи-ка лошадку, пока я сбегаю кой-куда (тут же сболтнуть), потом язык Кирьяна Егоровича испускает последующие буквы и ойкает матерным нутром.

– Да что ты, что ты, Кирьян Егорович, не боись, от меня дальше не пойдёт, я – могила!

– Если что проскользнёт, то ты будешь внизу, а я копщиком, – говорит К.Е. злом. – И горстки сверху не брошу. Побожись!

– Да я же не умею. Я человек советский. Бывший в комсомоле.

– Тогда честью своей мамы.

Честью своей матери можно. Она далеко, хоть не астронавт, и домой не торопится. И не на шутку болеет потворничеством. (Восстанавливает здоровье проституткам).

И вот лошадь уже живёт у жены товарища.

От жены товарища перебегает к подружке жены, и так далее – по кругу.

И вот уже весь город знает тайну Кирьяна Егоровича, не зная самого Кирьяна Егоровича. Ужасная тайна становится весёлой сплетней, открытой для мира и легко поддающейся художественному раскрашиванию.

И в один прекрасный день какая-нибудь новая артистка Кирьяна Егоровича, приноравливающаяся к постельке, раздеваясь в прихожке, разбрасывая одёжки по пути в спальню, считая, что этот скоростной манёвр поможет любви, под страхом смерти докладывает не вдруг, а по дружбе, Кирьяну Егоровичу, вот уже сама в одних трусиках, вот уже без, и громко: а сходи-ка ты сам поначалу в душ, мало ли что… там сегодня ржавчина и непонятно, что ж теперь делать, да ладно и так сойдёт, я сама в поту, и скоро у меня спектакль… что один тут в городе чувак натворил такое… Давай-давай скорее, мне ещё надо попасть на работу… Процесс. Затем наскоро обедает, находясь более чем в неглиже. И улетает, чаво-какао!

И Кирьян Егорович, запутавшись в полотенцах, полотенца теперь рыжие до следующей стирки, а стирка согласно распорядку через месяц, с ужасом догадывается, что этот чувак он и есть.

А шифрованная обородевшая фамилия, бродя по глухим телефонным проводам изменяется настолько, что уже и не страшно, напротив, тайна напрочь завуалировалась и на три тыщи километров отодвинулась от правды. И в ней образовались новые подробности; и такие они расчудесные, будто рядом стоял человек со свечкой, а второй был стенографист, а у третьего только кэнон, правда, вспышка не работает, тепловизор сдох, и что нечаянно на выходе из кассеты порвал плёнку, которая моднее цифры, дак проявитель нынче не тот пошёл, а закрепитель сделан из дерьма, и серебра в нём как от старой кобылы молока, поэтому образ героя дегероизирован, а доблестный случай депоэтизировался до анекдота.

Так что К.Е. доволен даже больше, чем в момент тайнообразования. И вообще он – Бонд, и тайно предпочитает блондинок, регулярно и ровно тогда, когда уже не на что надеяться, приходя на помощь малышам согласно списка добрых дел, спасая кошку буквально из-под колёс автомобиля, нет, лучше из-под поезда в Шанхай, оставя на рельсах манжетку и половину галстука.

Груша, публика, усилитель, пятьсот рублей в день, периодическая боль у женщин в Библии именуется вежливо. Вообще, вежливо всё в Библии. С привкусом либо недосказанности – вины ленивого переписчика, либо конкретно скрываемой тайны с тонким библейским намёком на будущее, мол недоросли ещё до знания, и с грубой специальной путаницей, рассчитанной на конкретных идиотов.