Ярослав Полуэктов - DUализмус. Корни солодки

Но, после каждого ухода гостя, Чен тут же забывал поручения. Истории с непрошенными аналитиками, приходящими с готовыми литанализами, а также со своими набросками и правками Ченовских глав, за которые полагалась некоторая мзда, повторялась вновь и вновь бесплатно.

– Множественность сходств это уже диагноз. Может шизофрения. Не такая, жуть как закрученная у Еевина, – потоньше и прямее, но мало ли что. Там же ещё борода, наросты, резкие повороты, башка. Первичные признаки с чего трещат? В подушке закаменелые коконы шелкопрядов якобы для ума согласно китайским рекомендациям – убрать к чёрту. Мало чего китайцы подсыплют в коконы. Могут и передатчики в чипе. Хамелеоновы друзья. А уж не с гайморита ли башка? Нет, вчера только прополисом полоскал… или не прополисом. Чем тогда? Просил спрей, дали капли. Слабо и не шибает. В шестидесятых впукнешь нафтизину, глаза навылет, сопли в мозг, мозг наружу. Вот это была сила! Щас сплошной обман. Лекарство для младенчиков. Лишь бы не опасно – боятся все напрасной смерти и делают лекарства из гашёной извести.

Так думал Чен, одевая неприлично алую лыжную куртку на дворе мороза.

С порога, наспех, он распрощался с Куприным.

– Алефтина, накорми и проводи гостя, – только и сказал он про ближайшую судьбу знаменитого писателя, щёлкнув для порядка пальцами над головой. – Э-э-эх! Пока, пока, чики-чики, может перепих… может… увидимся ещё разок, повечеряем, а, совместно, как ты смотришь?

Алефтинка пожала плечами, а вспомнив про подарок, выдавила «почему бы нет».

Ничего особенного не обещав Александру Иванычу, Чен далее натянул по привычке ошибочную лефтинкину шапочку «Storm», потыкал пальцем в шарфике. Заткнув щели, шлёпнул по карману, проверяя ключи. – Тут сцуки!

Выйдя на прямую, помчал в «Магазин на Будапештской» перепроверяться с купринской писаниной.

Лефтина вплотную занялась спасением трусов. Для этого ей пришлось приподнять кресло за ножку.

Куприн даже не пошевелился, вдавившись в кресло наполовину полуматериализованного, потому почти-что ничего не весившего тела.

Будапештский, мало того, что был в кромешной тьме, оказался на последнем дне ремонта. Там вворачивали экономических, кусающихся ртутным ядом электрозмей. Ох и вертятся же твари, ох же и кусаются.

– В зависимости от степени сходства с Куприным определю ему гонорар, – так рассудил на следующий день честный и даже порядочный иногда Чен Джу.

Романы и повести Куприна растолканы по тыще двухстам страницам одного тома.

– Тут, пожалуй, половина его творческого бытия распихана, – подумал Чен. А я за год по вечерам почти столько же накропал, не будучи на иностранных курортах.

Это спортивное достижение ленивый графоман отнес на счёт компьютерной технологии.

– Вот же, вся польза писателей, считай смысл его жизни, умещается в страницах. Удобно и наглядно. Гениальная находка человечества. А вот как быть, к примеру, сантехнику? Как запомнить его жизнь и пользу, кроме рожденных с его помощью семерых по лавкам? Как запомнить все починённые приборы и слова благодарности в его адрес? Как запомнить минуты удовольствия, доставленные его более живыми, чем обращение с разводным ключом, взаимодействиями с хозяйками ржавых батарей и текущих кранов? Никак! Писательство – более благородное занятие. Простенькая бумажка с буковками – более долгожительница, чем чугун. Лучше сохраняется, чем ископаемый фарфор и глиняные таблички. Ибо бумажки имеют возможность перепечатывания. В них ценится мысль, а не материал. Мысль важнее глин!

Про то, как увековечить все остальные сто тысяч узаконенных профессий, не говоря уж про полулегальную работу сицилийских реквизиторов, про опасную и беспрерывную службу продавцов лекарств от головной ломки, про труд курьеров и курьерш с посылками радости в желудках и вагинах, – про это Чен Джу как-то не подумал.

Для Чена Джу профессия сантехника стояла на втором месте ввиду категорической неохоте её исполнения. На первом месте – ремесло волосатого, надоевшее как горькая редька, если кушать только её, как труднодоступный обезьяне банан. Этот эмпирический фрукт, прежде, чем съесть, надо выколупнуть из под потолка палкой, балансируя на спинке стула, под неусыпной слежкой профессиональных натуралистов.

Чен считался знатоком в области всех видов эстетик. Правда, не для применения их на себе, а абстрактно. Он и пальцем не пошевельнул, чтобы повысить статус самой эстетики. Разве что, умело разрушая её, он напоминал человечеству об её хрупком свойстве. Чен Джу использовал знание эстетики для того, чтобы просто иметь её в виду на чёрный день. А ещё для того, чтобы обоснованно порочить, когда больше не на чем сорвать зло.

Бумага стерпит всё. А бумаги у Чена завались.

Неоплаченного электричества в его компьютере накопилось больше, чем на Угадайской ГРЭС, откуда Чен черпал халявную энергию.

Домашняя проволока с крючком ночевала на уличном проводе. От любви их шли искры.

Страницы купринские (его творчество, его смысл бытия) упакованы в толстую корку. Страницы пребывали в обыкновенном бело-бумажном состоянии, но корка была нахально малахитовой, скользкой, шершавой, прохладной. Лягушачьи шкурки в наше время креативно дороги. Покупка не свершилась. Сверку с Куприным, соответственно, претворить не удалось. Взамен Чен купил простенькую брошюрку. Это воспоминалки о Куприне его современников.

Придя домой, он бегло пробежал страницы.

Споткнулся на известных каждому экзамену высказываниях Л.Н.Толстого о Куприне.

– В искусстве главное – чувство меры… – шпаргалисто сообщалось там, и дальше: «достоинство Куприна в том, что ничего лишнего».

От купринского чувства меры Лев Николаевич мог легко и без всякой меры заплакать. Он мог заразить плачем Ясную Поляну со всеми прячущимися за заборами раздевалок дачниками в полосатых майках. Мог наградить слезами любовниц дачников. Все как одна в красивых вафельных пеньюарчиках и с полотенчиками вокруг изумительно пустых головок.

От чувства же меры Чена, Толстой, доведись ему прочесть что-либо из Джу, мог только, разве что, разразиться длиннющими, по-японски изощрёнными непристойностями. Он мог бы разволноваться и раньше времени уйти смотреть небо. Отличный в тот раз предполагался закат.

У Чена Джу было чувство меры, но особое. Оно ограничено эгоизмом и сюжетной усталостью. Сюжет он игнорировал сознательно. Голодал, питаясь исключительной интуицией. На чистое искусство, короткость изложения и на лавры не претендовал.

– Вот и хорошо, что лягушачью корку не купил, – радовался он. – Лев вовремя напомнил забытое, старое, прекрасное, ценное. Спасибо Льву. Мы со Львом одной крови, одного помёта, в одном русском прайде рождены.