Алексей Козлов - Лихтенвальд из Сан-Репы. Роман. Том 2

…………………………………………………………………………………..

Теперь автор на время вынужден перехватить перо, выпавшее из рук Алекса и рассказать кое-что интересное. Надо было наведаться к солдатам, прикомандированным к разным частям, и начинать ознакомление Алекс решил с города Дагомызова. У этого плана было второе дно – покидая свою часть, можно было пожить в спокойной обстановке вдали от кретинов с большими погонами, отдохнуть, всё-таки общаться с солдатами много приятнее, чем с давно набившими оскомину толстолобиками, тем более с теми, кто тебя уже просто ненавидит. Честно сказать, у Алекса не было никакого приказа на посещение Дагомызова, но оставаться в части после скандала с письмом, никакого желания не было.

С тремя томительными пересадками Алекс добрался до Долбомызова. Где-то здесь располагалась часть, в которую и лежал его путь. Военные поселения трудно спутать с чем-либо иным, представшее перед ним скопище серых бараков за бетонной стеной могло быть только военным объектом. За гигантским бетонным забором с отчаяной решимостью топали люди и раздавались ужасающие патриотические крики. Сатанинское упорство в этих занятиях вызывало уважение. Там занималась шагистикой образцово-показательная военно-строительная часть. Тайны её мадридского двора не были видны глазу, но зато радовали ухо. Там развлекались лихие усатые прапорщики. Цинизм и искренняя забота об обороноспособности ненаглядной родины совмещались в них самым причудливым образом. Алекс вспомнил, как в роте, куда он попал в конце службы, лихой пьяный прапорщик стал расшивать ушитые ХБ опасной бритвой. Он полоснул по штанам воина и вместе со штанами разрезал мясо. Воин даже не мог крикнуть – его парализовало от боли. Воина еле спасли от потери крови и болевого шока, благо госпитать был рядом. За это прапорщика отчитали и заставили написать объяснительную. Ладно бы искоренял непослушного обидчика, так нет же, прапорщик боролся за верность уставу, за закон.

Побродив по части в поисках своих военных строителей Алекс наткнулся на желчного полковника, который попытался на него наброситься и отчитать за гнутую фуражку, но Алекс пресёк его намерение одним словом, правда сказанным с великой злостию: «Семь!». Полковник был также зол, потому что вчера в наряде один солдат застрелил себя в рот в десяти шагах от штаба, на виду у всех, и к полковнику в часть ехала высокая депутация из министерства обороны. После отпора, данного Лихтенвальдом, полковник сразу иссяк и занятий по уставу проводить больше не пытался. У склада с разобранными ракетами наконец-то были найдены и вверенные части военные строители. Голос бравого Конотопова нельзя было спутать ни с чем, вот и сейчас он с пеной у рта изображал из себя бравого рокера и вращал вокруг головы несуществующей гитарой.

«А он схватил гитару и как даст ей по питону! Гитара – в щепки, питон – всмятку! Королевская семья обмочилась от страха! Публика вскочила и как была, тоже в мокрых штанах рванула к сцене. Оззи прыгнул вниз головой в оркестровую яму, залитую водой и как заорёт: „Неви металл! Хеви металл! Козлы! Боже! Как мне хорошо!“ Знаете, как он накачался ЛСД? О-о-о!»

Не видя тихо подошедшего лейтенанта, он дал волю своей неразделённой любви к нечеловеческой музыке и дрыгал всеми частями тела одновременно. Из широко развёрстого рта нёсся новояз, принимаемый его слушателями за образцовый инглиш. Слуха у него не было, музыкального образования – тоже! Но была великая, совершенно неразделённая любовь к искусству, к музыке, да не просто к музыке, а к музыке самоотверженной – звериному року конца семидесятых. Конотопов был продвинутым человеком, в части его уважала за смелость пред ликом тоталитарной системы, и все встреченные им солдаты заглядывали ему в рот и заискивающе как бы просили: «Хеви метал?» С видом пожившего на свете гуру он отвечал, солидно качая головой на проволочной шее: «Хеви метал! Хеви-хеви! Вери хеви!! А-тататататата! А-та-та-та-та-та-та!» Иногда он, как юродивый, начинал крутиться вокруг своей оси, хлопая себя руками по груди. Даже здесь в армии он умудрялся обвешиваться цепями и расписывать бренное, худое библейское тело фломастерными наколками, которые после каждой бани приходилось возобновлять. Вкупе со вшами такая роспись производила впечатление настоящего иконостаса. Темами таких икон-наколок были черепа с вываленными языками, чёрные стрелы в облаках, звери с огнём из разинутых пастей, остервенелые женщины в железных бикини или без оных. Всегда подле него толпились солдаты, а он им байки травил про музыку, и все свои речи для правдоподобия пересыпал замысловатыми терминами, что-нибудь вроде «Пицикатто» или на самый худой конец «Крещендо». С видом калика перехожего он орал: «А Фредди Меркури «Би-би-би», а Роберт Плант «Ба-ба-ба!» Страшным голосом произносил он магические слова «Лед Зепеллллллллиннннн» и слушавшим уже не нужно было слушать нудные запилы английских мастеров. Его рассказы о кумирах рок-музыки, почерпнутые из разных, часто сомнительных источников были похожи на байки ранний христиан о своём распятом кумире, которые они травили в тёмных катакомбах по ночам, не надеясь никогда быть услышанными в приличном обществе. Он брал слушателей не знанием, а глубокой убеждённостью. Брал верой. Брал правдой. Брал взволнованностью. Брал четвёртым позвонком. Брал вторым дыханием. Третьим глазом. Непереводимые текстовки самых сатанинских музыкальных творений он дополнял изысканиями своей фантазии и часто приукрашал их. Для Конотопова дикие песни его американских друзей были не просто песнями, но гимнами величайшей в мире религии, полной любви и света. Впрочем, это была не самая несимпатичная религия, я бы даже сказал, гораздо более симпатичная. Чем какие-нибудь христианские общеизвестные бредни. Здесь, в армии, он, аристократ рок-музыки, почему-то занесённый в гнилые Нусековские леса, нёс свою героическую вахту, как Гаврош у флага, искренне и верно. Когда на пути Конотопова попадался кто-нибудь более осведомлённый и затевал спор о тонкостях игры Хендрикса, на губах Конотопова выступала жёлтая бешеная пена, он не мог мириться с другим – чужаком, пришедшим с намерением увести его любимую женщину – Музыку. Если у Конотопова не хватало доводов, он хватался за кулаки, а с этим делом, несмотря на его страшную худобу, у него было всё нормально – кулаки были у него даже на ногах. В любом случае обычно обидчик уходил посрамлённым. Фанатизм всегда сильнее и убедительнее разума. Было ясно, что если Нусекву ещё можно при определённых обстоятельствах сдать врагу, то Джимми Пейджа – никогда и никому. Короче, перед нами был современный Василий Тёркин, только Тёркин из фильма про Фредди Крюгера, Тёркин другой, битой и тёртой, но уже явно не героической эпохи.