Владимир Фомичев - Новые аргонавты. Хулиганская повесть о путешествии

Петрович мало по малу начинал свыкаться с мыслью о том, что странный сон затянулся и никакими щипками выйти из него не удается. Для белой горячки оснований он также не находил: при всем своем замешанном на философии жизнелюбии, пенсионер-заводчанин никогда не злоупотреблял. Мог он, забывшись в пылу, опрокинуть лишнего. Мог. Но редко, под хорошую закуску и с приличным всегда человеком. А приличными считал Петрович не более четырех в своей жизни, двое из которых находились уже за чертой суеты сует, один был по его меркам молод и заезжал редко, а четвертый, самый любезный друг ныне находился рядом на этой чертовой галере, кренясь от мути за борт.

«Уж не помер ли я?» – пронеслось в голове Петровича. И что тут скажешь? —никогда нельзя быть вполне уверенным! Однако же хитер был француз, шепнувший когда-то, тихо так, невзначай как бы – да так, что и поныне ничего лучше не скажешь: раз я мыслю, какой же я, простите, покойник? Вот и это изящное в своей полноте объяснение происходящих чудес пришлось отбросить в угоду логике: жизнь Петровича, иногда косая и ломкая, иногда не лишенная благородства, продолжалась. И продолжалась в таком экзотическом виде, на измышление которого он бы сам не сподобился ни при каких угарах.

– Donde esta la maldita isla?! 2 2 Где этот чертов остров? (исп.) – другой молодой человек, пониже первого, скуластый, черный как эбеновое дерево, с короткими смолисто-аспидными бородкой и волосами каракулем поднялся из прохода между гребцами. – Morir del aburrimiento! 3 3 Сдохнуть со скуки! (исп.)

Слова прозвучали непривычно, но Петрович их понял. В этом была еще одна загадка нового положения вещей: Обабков, заграничным лингвам не обученный, понимал говоримое и даже сам, кажется, мыслил на каком-то чуждом для себя языке. То и дело в сознание прорывались обрывки текучих ео и твердые как стекло исто .

– Ну и хрен с ним! – в тон молодчику заявил он, почувствовав прилив бодрости. – Пусть снится, что снится. Филон! Ты там вовсе увял, что ль?

Петрович по-свойски отстранил подошедшего вплотную испанца, в глазах которого вспыхнул гнев. Но не дело человеку рассудительному и к тому в летах обращать внимание на всякую зримую во сне ерунду. К слову скажем, вплотную относилось тут ко многому – на этом вытянутом вдоль густонаселенном островке. Теснота на палубе царила необыкновенная. Из трюма несло протухшим, отравляя свежесть окрепшего к ночи бриза. Ряды потных гребцов, сами понимаете… Где-то под ногами за досками глухо блеяла овца. Кажется, ей вторили куры. Задушенно проорал петух, возвещая из темноты закат. Сущий ковчег.

Тут же произошло странное: один из гребцов вдруг молча встал с места ис каменным лицом маханул за борт… Плеск полусотни весел не дал разобрать, но Петрович был уверен, что тело плюхнулось в воду. Однако, через минуту-другую мнимый самоубийца проворно взошел на борт с выражением понятного каждому облегчения. Только теперь Петрович различил там веревочные петли, по которым и карабкался подлец.

– Боже! Боже! Куда Ты занес меня?! – возопил он несколько театрально, обращаясь к гаснущему солнцу. На пороге сознания мелькнуло, что-то невразумительное: светило неслось по небу на громадной колеснице с балясинами. Обабков моргнул, стерев чудн о е видение, и все стало привычным как всегда было.

Несколько гребцов оглянулись на чудака. А один или два приложили ко лбу натруженную ладонь, вроде бы кланяясь между дел светилу. Гелиосу всегда и с энтузиазмом поклонялись. Не удивимся и мы, узнав, что некоторые из экипажа посчитали Петровича с Филоном жрецами дневного и ночного светил, тем паче их одеяния наводили на эту мысль: «жрец» светила дневного был упакован в льняную бледно-рыжую пару от «Большевички», а ночного, известно, от ног до загривка черен, одетый в рясу.

Монах отвернулся от борта и придвинул к Петровичу бледное будто отделанное воском лицо. Закат играл на его лбу и высоких скулах, покрытых мученической испариной.

– Будет тебе, Петрович, – не смотря на немочь, голос Филона, что не хуже глаз выдает настрой, был крепок. – Не жги себе сердца. По грехам! По делам нашим! Смирись, Петрович! Мы на корабле иллинейском!

Не будьте слишком строги к автору, не лишенному, в сущности, добродетели, но, в угоду повествованию, вынужденному соблюдать известную скрупулезность подачи. Натренированный годами песнопений Филон, отрывая слова кусками от души, звучал как труба Апокалипсиса. Последнее восклицание прокатилось над морем так, что медузы, висящие под кормой, поджали стрекала, ощутив близкий конец всего. В душном трюме замолкли куры.

Теперь уже вся команда смотрела на выловленных в пучине пришельцев, отложив весла. По общему разумению, шло к тому, что в этом деле не обошлось без богов, известных своим азартом. В те времена люди еще жили с ними тесно, не огрубев духом в угоду паровым котлам и мортирам 4 4 Каждый изобретенный человечеством механизм на шаг отдалял нас от божественных игрищ, а известная бомба и вовсе прервала нить, оставив наедине с холодной вселенной, полной мигающих невпопад звезд. Остается ждать, когда все изученное забудется, а изобретенное сломается окончательно. Но это уже совсем другая история. .

Тут что-то глухо ударило в днище. Арго качнуло. По палубе прокатилась расписная амфора, изображая покадрово оголяющуюся в танце деву. Филон, вздрогнув, словно пришел в себя и прекратил оглашать басом водную пустынь. Все замерли, ожидая, что еще выкинет «лунный жрец» – новое его имя, которое уже разнеслось шепотком меж гребцами.

Чудо не заставило себя ждать: кряжистый лысый парень, усевшийся на носу, заблажил не своим голосом, показывая рукой за борт. Там, в сотне локтей от судна, над поверхностью, не взбивая волн, прокатилась огромная серая спина и ушла бесследно в пучину. Многие вспомнили Посейдона. И только Петрович прошептал под нос: «Ни хрена себе… Кит».

– Тьфу! Нечистая… – кит не восхитил монаха. – Где тут отхожее, вьюнош? – обратился он к Ясону, подбирая рясу с боков.

Солнце поцеловало морскую кромку и разлилось понизу как желток. Над Элладой рождалась ночь.

Через пару дней, ужиная на корме и вполне обвыкшись, Петрович с удивлением осмыслял произошедшие в его судьбе катаклизмы. Познания заморских стран, да еще древних эпох у дачника были не из самых. Первое, что приходило на ум при слове заграничный – фарцовые джинсы у ГУМа времен XXVII съезда КПСС, а поверх, из новейшей уже истории, светлый образ кооперативного таджика, отряженного до падения в капустную грядку к ларьку за пивом. «И калитку же я не притворил…» – додумал хозяйственный диссидент эпохи ограниченной вседозволенности.