Соломея Лютова - Куда уходит солнце? Повесть

У этой птички была красноватая грудка с зелёным отливом, а на крыльях – белые крапинки.

Я с любопытством наблюдала, как птичка ходит по земле и что-то выискивает, а потом говорю отцу:

– Вон, смотри, «каколниста»!

– Кто-кто? – с удивлением переспросил отец.

– «Каколниста», – повторила я, показывая пальцем на птичку.

Отец захохотал, а я не поняла, почему.

Он сфотографировал «каколнисту», а потом, не переставая хохотать, объяснил мне, что эта птичка зовётся зябликом.

Теперь я и сама смеюсь, когда смотрю на фотографию того самого зяблика, которого я тогда окрестила странно и смешно.

Другой случай пополнения моего детского словаря произошёл дома, когда я шарила за креслом и искала там какую-то свою игрушку, а вместо неё обнаружила там старую мамину босоножку.

Это была чёрная кожаная босоножка на невысокой подошве и с завязками с нанизанными на них цветными бусинками.

Я вытащила босоножку из-за кресла и, показав её маме, воскликнула:

– Мам, смотри, «удуис»!

Мама с улыбкой посмотрела на меня.

– Что? – спросила она.

– «Удуис»! О, вот и второй, – я вытащила вторую босоножку. – Вот они, «удуисы».

Другие босоножки я не называла «удуисами». Такое слово у меня возникло в голове только при виде тех чёрных босоножек с завязками и цветными бусинками.

Позднее слова для моего языка я изобретала из реально существующих в русском языке слов, а не просто из абстрактных ассоциаций, и уже могла вполне разумно объяснить, почему я то или иное слово придумала.

Ну, например, когда я впервые услышала мурлыканье кошки, я назвала кошку «звероверочная».

Всё это потому, что мне слышалось в кошачьем мурлыканье фраза «звери верят».

И если я вряд ли смогла бы объяснить, почему я назвала зяблика «каколниста», то в данном случае я могла объяснить происхождение слова «звероверочная».

Потом к словам из моего детского языка начали прибавляться слова из обычного русского языка, и так предметы окружающего мира приобретали у меня двойное название, а позже, когда русский язык стал в моём словаре доминировать, детский – напрочь забылся.

В раннем детстве я мало общалась со сверстниками.

Они были мне неинтересны – разноцветные толпы шумных детей.

Меня никогда не тянуло к ним, мне нравился мой маленький и замкнутый мирок, и я не представляла себе другого.

Я просыпалась рано, и утреннее солнце заливало мою комнату.

Я взбиралась на подоконник и подолгу смотрела в окно, наблюдала за жизнью улицы.

Улица бежала и двигалась – по ней торопливо шли прохожие: старушки, мамаши с детьми и колясками, школьники с рюкзаками, собачники, мужчины в деловых костюмах.

Изредка проезжали машины; хрипели и сипели на стоянке за гаражами автобусы, и до меня доносился запах бензина. Наш двор находился между автобусной стоянкой и заросшей обширной территорией детского сада, которая была ограждена забором из сетки «рабица».

Двор наш был тогда очень зелёным – в нём росло множество деревьев и кустарников, а некоторые из них растут и по сей день.

Перед самыми окнами высятся стройные чёрно-белые стволы берёз с длинными ветвями.

Осенью берёзы и прочие деревья во дворе – клёны, ясени, тополя окрашиваются в золотисто-жёлтые, пурпурные, ало-багровые и охряные цвета.

Сначала, где-то в начале сентября, изменение цвета листвы происходит местами, не полностью, как будто загадочный гигантский богач-скряга начинает выбрасывать на зелёный ковёр из своего сундука драгоценности, чтобы полюбоваться на них – но сначала осторожно, маленькими горсточками, и через них ещё просвечивает зелень ковра.

А потом, видимо, роскошный блеск и красота драгоценностей овладевают этим богачом всё сильнее и сильнее, и он начинает рассыпать направо и налево золото, рубины, шпинель, опалы, вылетают из сундука и алая парча, и красный бархат.

И к середине октября и земля, и деревья сияют благородными, слегка приглушёнными цветами драгоценностей: богач любуется ими.

А потом, к ноябрю, богач снова потихоньку складывает свои драгоценности в сундук, налюбовавшись на них.

Летом и поздней весной наш двор окрашен в сочные и тёплые зелёные оттенки с добавлением позолоты – солнечного света.

С раннего утра, как только шаловливые солнечные лучи начинают бегать по листьям, щебечут птицы, и их голоса начинают звучать не сразу, а постепенно, один за другим.

Сначала слышится тоненький и слабый голосок какой-то маленькой птички, за ним следует другой – уже более громкий, затем третий, и так к полудню набирается уже целый ансамбль.

Где-то, совсем недалеко, в ветках тополя, кричит и постукивает дятел, тенькает синица и верещит воробей.

По берёзам лазает поползень, ищет насекомых в трещинках стволов.

Тогда ещё не было в нашем дворе цветных с резными спинками скамеек, стоящих на круглой площадке с мелкой щебёнкой.

Была только маленькая деревянная шаткая скамеечка да толстый ствол поваленного дерева.

На этой скамеечке и на стволе под зелёной сенью клёнов, тополей и ясеней, сидели пожилые пьяницы – жильцы нашего дома.

Они обменивались анекдотами, вели какие-то бесконечные беседы, иногда выносили шашки и шахматы, играли, потягивая спиртное и беря закуску, разложенную на газете.

Временами к ним заходили другие забулдыги из соседних дворов; становилось веселее; кто-то приносил гармошку, и её ноющие звуки разносились довольно далеко по окрестностям.

Из всех пьяниц мне запомнился дядя Петя – наш сосед с первого этажа, который и зимой, и летом носил серо-коричневую фетровую шляпу и никогда её не снимал.

Этажом ниже, в соседнем подъезде, жила сумасшедшая старуха Машка, которая ругала с балкона всех тех, кто, по её мнению, нарушал общественный порядок.

– Что это такое?! Безобразие какое! Сволочи! – орала она хрипловатым голосом.

У Машки было постоянно перекошенное от злости лицо с маленькими чёрными и пустыми глазками.

Тогда у Машки и её взрослого сына, с которым она жила, был большой чёрный пёс породы ризеншнауцер.

Когда Машкин сын уходил на работу, пёс подолгу и заунывно выл на балконе, задрав голову и сложив губы трубочкой.

Машка не выводила его гулять – она не могла с ним справиться, потому что он рвался с поводка и норовил убежать.

Вот он и выл, скучая по хозяину и по прогулке.

Летом Машка выходила во двор и орала во дворе, либо сажала цветы в палисаднике и ухаживала за ними.

Она ревностно охраняла свои цветы, и боже упаси, если кто-нибудь наступал на них. Сразу выливался на голову целый поток ругательств:

– Сволочь! Безобразие какое! Здесь нельзя ходить! Зачем цветы топчешь?! Я сейчас милицию позову! Всё, иду в милицию звонить!