Петр Межурицкий - Послание сверчку. Стихи и поэмы

«А если Бог изменит имидж,
то станет эта весть благой?» —
спросил в районе Гринвич-Виллидж
меня скорей еврей, чем гой, —

он глубь времён провидел зорко,
и речь его была тонка —
типичный гражданин Нью-Йорка,
не от сохи, так от станка.

Эти строки он писал, ни с кем не споря,
абсолютной очевидностью дыша:
«Лучше жить в глухой провинции, у моря;
рекомендую США».

Ни на что тот не способен,
кто ни разу не съедобен,
и отрада для меня
пожиратели огня.

Разве райские селенья
только для совокупления?
Не тревожься, мой осёл,
всё проходит, да не всё.

И опять на Фридрихштрассе
я скажу несчастной расе,
что в ближайшие три дня
вся надежда на меня.

И примерно в этой фазе
на арену выйдет кайзер,
как всегда, учён на вид,
и себя благословит,

словно тупо глядя в воду,
и опять решать народу,
созерцая формы обе,
кто ни разу не съедобен.

Я осла сменю на посох,
раз уж кайзер – самодур,
а народ у нас – философ,
в каждой хате – любомудр.

Хоть свысока поплёвывай на шторм,
хоть вырубайся до седьмого пота,
в искусстве гениальное – ничто,
в искусстве лишь божественное – что-то.

Здесь каждый город, как лакей
и что ни княжество, то рай,
и это в принципе ОК
и не без послевкусья драйв,

и шанс изгнание из рая
забыть, резвяся и играя,
на день, а может – на года,
кто как сумеет, господа,

спасибо доброму трамваю
морскому на его тропе —
я в мыслях тоже здесь бываю —
от Ниццы и до Сен-Тропе.

Здравствуй, русское поле
евразийских равнин —
Буратино был Голем,
пара Карло – раввин.
Вроде дружим с Китаем
и довольно давно —
что за книжки читаем,
что у нас за кино?
Словно виги и тори
пронеслись по тылам —
и куда же, блин, смотрит
комитет по делам?

Сплю со временем не в ногу
крепко, сладко и помногу
и от яви вдалеке —
не в гробу, а налегке,
как рисунок на мольберте,
до, а лучше – после смерти.

Дело, может быть, в моде —
почему бы и нет —
государство уходит,
остаётся поэт,
вечно снова творимый
для нездешних снегов —
нет империи Рима,
есть поэты его.

А всё-таки
деление клетки —
это деление
или умножение?

Я отошёл от Стены Плача
уже не тем, кто к ней подошёл.

Я вышел из базилики Святого Петра
уже не тем, кто в неё входил.

Я спустился с Акрополя
уже не тем, кто на него поднялся.

Невозможно разрушить Храм.

Язык богов для смертных – феня,
в чём нет малейшего сомненья,
хотя для смертных нет врагов
страшней молчания богов.

Освободитель наш, начни с себя,
освободи хотя бы от тебя.

– Скажи мне, Господи Иисусе,
Израиль – место для дискуссий?
Как относиться к фарисеям,
а то ещё не то посеем,
и что народу дать на ужин?
– Рим, Пётр, должен быть разрушен.

Уж как русские мальчики
всех племен и народов
во все времена —
курбские и пестели,
желябовы и бронштейны,
джугашвили и солженицыны,
ульяновы и навальные —
в искрах и правдах постили и репостили,
в тюрьмах сидели, ссылки отбывали —
просто восторг!

В этой доменной печи
и орала, и мечи,
и соломенный бычок,
что попался на крючок,
и от всех замков ключи
в этой доменной печи —
как на всём скаку не лечь
в эту доменную печь?
Царь немного подучился,
в печь вошёл, процесс включился.

Не социальным существом
себя не помню я —
всегда в контексте мировом
слагалась жизнь моя.
Подъём промышленный и спад
чужим подобны снам —
меня водили в детский сад,
а в школу шёл я сам.
И на мели, и на нуле
я отбыл срок до дня —
на этой долбаной земле
все книги про меня.
Вся жизнь моя из книг одних,
и, раздобыв чернил,
возможно парочку из них
я сам и сочинил.

Я доказал тебе детально,
с чем ты согласна стопроцентно,
что страсть весьма трансцендентальна,
а вот любовь лишь трансцендентна.

Желаю здоровья и счастья
в духовной жизни.

Неодолимых сил агент
и даже хуже, друже,
конечно, город Карфаген
не может быть разрушен,

не может быть убит Ахилл,
о чём все знают, кореш,
хотя Парис его убил,
с чем тоже не поспоришь.

Весьма устав от повседневности,
за неимением иного
я вышел из черты оседлости
и сразу встретил крепостного.

Не то чтоб сердце было ранено,
или мороз пошёл по коже —
он мне казался марсианином
и я ему, конечно, тоже.

И разойдясь без чувства сильного
по тем краям, где будет туго,
мы больше, вплоть до штурма Зимнего,
уже не видели друг друга.

Вот я – поэт моложе некуда —
и до сих пор моложе нет —
перемещаюсь в роли рекрута
из кабинета в кабинет.

Сюжет под стать житейской драме и
судьбы мира на кону —
я сачкану от этой армии,
но от судьбы не сачкану.