Петр Межурицкий - Послание сверчку. Стихи и поэмы

И в свете всякого оружия
узнают и чужой и свой,
что к строевой не годен службе я,
а годен я – к нестроевой.

На повестке конец пусть не света, но лета
всё равно я никак не приветствую это,
потому что противно душе и уму
подчиняться опять неизвестно чему,
потому что час от часу будет не легче,
потому что до Судного дня недалече,
потому что амнистия выйдет врагу,
потому что живу не на том берегу,
потому что, устав от сомнений бесплодных,
я не выдержу натиска птиц перелётных,
потому что представить себе не могу,
как бывают красивы деревья в снегу.

Апостол Павел тот ещё Декарт,
что больше чем серьёзная материя —
товарищи, внимание! На старт
выходит христианства бухгалтерия,

о чём предупреждали в старину,
и я в последний раз в своей гордыне
смотрю на вавилонскую луну,
которая родней земли отныне.

Да – тьма густа, а свет весьма рассеян,
в чём, вероятно, мирозданья стать —
не дали, как мы знаем, фарисеи
уже при жизни истуканом стать
раввину одному из Назарета, —
спасибо им от нации за это!

А Лента новостей Израиля вообще как роман,
написанный рукой мастера.
Читаешь – оторваться не можешь:
такого и не придумаешь,
и в жизни так не бывает.
Вот новость плохая:
«В Холоне нервный пациент сжёг медсестру»,
а вот и хорошая:
«Задержан подозреваемый
в изнасиловании адвоката».

Он пересел в партер из ложи,
но к счастью нашему, моложе
от перемены мест не стал —
в пути от ложи до партера,
кряхтя, заканчивалась эра,
освобождался пьедестал.

От Колымы до Красной Пресни
страну спасали их болезни,
и воплощая Божью блажь,
по всенародному хотенью
небытие являлось тенью,
внося изрядный оживляж.

Пусть этого казалось мало,
а после и того не стало,
но до чего хорош был слив
и распрощаться с прошлым повод, —
кто знал, что мне был уготован
великий город Тель-Авив,

откуда сутки, если прямо,
пешком до гроба Авраама,
в чём искупление моё,
хотя узнаем мы едва ли,
зачем нас и кому сдавали,
но точно – каждому своё.

В низинах ели печенье с чаем,
в высокогорьях пасли овец:
«Сын за отца не отвечает», —
сказал народу его отец.

лишить Израиль
легитимации
путём
окончательного решения
еврейского вопроса

Супостаты и угрозы
доведут меня до прозы,
до ответственности груза,
или ты не слышишь, Муза?

Посреди чудовищ бала
ну чего нам не хватало
от прозрений до потерь
всех и вся, а что теперь —

под конвоем к алтарю,
где уродов помирю?
На черта сдалась нам, Муза,
социальная обуза,

раз и впрямь добро со злом
мёртвым связаны узлом?
Нет, дорожкой неземной
приходи, побудь со мной,

а Всевышнего сексот
пусть вселенную спасёт.

Неважно, где зарыт был Ирод,
но важно, где и кем был вырыт,
а древнеримский акведук
здесь, как психический недуг,
зато не так уж, чтоб вдали,
стоят изделия Дали
и успокаивают разум —
вот Путин из морских глубин
выходит, обнимая вазу, —
везёт же некоторым, блин —
его встречает древний аспид,
и кто тут только не был распят…

А мне за то, что я хороший,
в аренду эту землю Ротшильд
сдал на полвека… Нынче в хате
считаю дни свои – мне хватит.

Я накопил деньжат на компас —
мне это было по плечу —
передо мной зияла пропасть,
я до сих пор в неё лечу.

Какой в последнем поце ум,
такой на свете социум,
что для вождя и media,
похоже, не трагедия.

Когда-то поэты собирали стадионы,
сейчас и футбол стадиона не собирает —
казалась Чаша сия бездонной,
казалась даже подобьем рая
земного, правда, где – было, было —
толпа пускала Судью на мыло,
спасая душу свою и тело, —
и толпы живы, и судьи целы,
и никуда не девались гунны —
не замечай, что пусты трибуны.

Боюсь, в пределах Ойкумены
все тексты боговдохновенны,
к тому же и все люди братья,
что, может быть, и не проклятье,

и только украшают ряд
слабейший текст и худший брат.

1.
Царство разума не блеф:
в клетке волк и в клетке лев,
что для данного предмета
очевидная примета.

Может быть, кругом темно,
даже нелюдимо, но,
если зверь не на свободе,
значит, разум есть в природе.

2.
Если зверь не на свободе,
значит, нет самой свободы,
потому что нет в природе
ничего, опричь природы,
и тому, кто не помрёт,
не видать иных природ.

3.
За всё держись, работы кроме,
иначе что увидишь в коме?

Это, конечно же, надо уметь —
выйти по-доброму из пике:
что у Достоевского на уме,
то у Смердякова на языке, —

если и впрямь предначертана грань
и заповедано скиснуть уму,
пусть уж такое несёт эта дрянь,
что и подумать нельзя самому.

Скажем, что слону дробинка,
но чужбинка есть чужбинка:

ходит слон в своей вольере,
как язычник в новой вере,

с ним слониха и слонята —
разве это не занятно?

С кем вы, покойные мастера культуры?

Восходит солнце, и заходит солнце,
и на место своё поспешает,
чтобы там опять взойти
один раз – как трагедия,
другой раз – как фарс.

Идёт ветер к югу и переходит к северу,
кружится, кружится на ходу своём,
и возвращается ветер на круги свои
один раз – как трагедия,
другой раз – как фарс.

Все реки текут в море, но море не переполняется:
к тому месту, откуда реки текут,
они возвращаются, чтобы опять течь
один раз – как трагедия,
другой раз – как фарс.

И т. д.

Явленье Бродского Иосифа народу
повестку изменило, но не сходу,
не привело в смятение умы —
не то что эпидемия чумы.
Без суеты сует поэта слово,
подобно дудочке волшебной крысолова,
из дома отчего зовёт сестру и брата
туда, откуда в город нет возврата.