Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)

В переполненном зале стояла тишина,

— И еще, уважаемая Лизавета Андреевна, я ездил а Боровичи и приобрел, за счет сэкономленных мной суточных, прикроватный коврик размером один метр на шестьдесят сантиметров. Его в описи тоже нет, я вам на него дарственную не давал, уважаемая Лизавета Андреевна…

Народный судья передвинул на столе чернильницу, переглянулся с заседателями.

Дело отложили. Выходя из суда, Кокин услышал, как двое парней обменивались впечатлениями:

— Таких надо в зверинце показывать. Вот она, собственность, что с людьми делает. А ведь он ее когда-то называл Лизой, на свиданье приходил…

— Он и сейчас ласковый.

— Это потому, что судья их обоих за грубость три раза штрафовал…

Секретарь отметил повестку, и Кокин ушел. В этот день он напился больше обычного.

Потеря заводной головки от часов и то обстоятельство, что ее нашли в колбасе, окончательно выбили Кокина из равновесия.

После смерти матери Кокин стал подумывать о явке с повинной и начал осторожно разузнавать, какое наказание его ожидает. Оказалось, что, сколько бы ни дали, все равно чистосердечное признание — поступок во всех смыслах выгодный, за него сбавят.

Грубость Христофорова укрепила желание признаться. А тут еще «подогрел» Кокина Алексей Потапыч Латышев.

Они случайно встретились на улице, как водится — зашли, выпили. Поначалу Кокин дипломатично, издалека прощупывал собеседника:

— Не знаю, как тебе, а мне это самодержавие Христофорова невтерпеж. Кто я? Советский гражданин. Конечно, с небольшим изъяном, но советский, а не угнетенный раб. А он орет! Командует. А если разобраться, кто главный? Мы главные. Кто своим хребтом ему благополучие создает? Мы создаем. А он?

— Прямо из глотки мои кровные вытащил!

Вассалы долго и страстно обсуждали своего сузерена. Под трон феодального владыки Юрия Андреевича Христофорова начинался подкоп.

Дальнейший разговор Кокин вел уже сам с собой:

— Давай, Евлампий, действуй! Сколько тебе дадут? Пять лет — это уж с верхом. За чистосердечное скинут, первую судимость во внимание примут. Зато впереди — полная свобода. Понимаешь, Евлампий, хочется спокойно пожить»

Ночь. Краюха спит.

Сейчас самое время подпустить в повествование добрую дозу лирики лунного пейзажа. А меня тянет на воспоминания: «Было время — не спали…»

С древнейших времен ночь отведена для сна. Бодрствовать полагается ночным сторожам, влюбленным, работникам милиции, пограничникам и дежурным радарных установок. Не приходится спать железнодорожным машинистам, вахтенным на кораблях, доменщикам и сталеварам — одним словом, всем, от кого зависит вечное движение.

Но никто не пострадал бы, если бы вовремя ушел со своего боевого поста начальник Краюхинской инспекции госстраха. Что прибавлялось в жизни, когда не спали по ночам заведующий конторой маслопрома, директор ломбарда, управляющий банно-прачечным трестом?

А ведь было такое время, сидели в своих кабинетах ночи напролет и ждали — вдруг начальству потребуется справка, сколько охвачено госстрахом? Сколько парилось и сколько не успело? Сколько воды утекло и куда?

Не спали «по цепочке». Младший по занимаемой должности не уходил домой, пока сидел средний, средний зевал, тосковал — ждал, когда уйдет старший, старший, в душе поругивая высшего, делал вид, что ночное бдение доставляет ему истинное удовольствие.

Ночной быт в Краюхе обставлялся соответствующим образом: усилился спрос на диваны, электрочайники. Некоторые кабинеты напоминали купе вагона — на шкафах лежали свернутые матрацы, подушки. До пуховых одеял дело не доходило, но байковые были, на всякий случай…

Надо отдать должное — на некоторых краюхинских деятелей система бодрствования действовала благоприятно.

Заведующий земельным отделом Решетников прочитал двадцать четыре тома Большой советской энциклопедии, дошел до слова «Енисей». Дальнейшее расширение кругозора было прервано — заведующего срочно командировали на низовую работу, в районы Крайнего Севера, наводить порядок в сельском хозяйстве как раз в устье Енисея.

Статистик горздравотдела Сухарев сверхурочные часы использовал для литературоведческого труда. Он проанализировал двести поэтических произведений разных времен и разных народов, посвященных календарным суткам, и установил, что ночь наиболее любимое время поэтов: две трети поэм, баллад и песен посвящены именно ночам — осенним, весенним, майским, летним, августовским. Сейчас Сухарев признанный, авторитетный, уважаемый член редколлегии журнала «Литературное завещание». А всё ночи!

Теперь Краюха по ночам спит. Спит, понятно, не вся, есть некоторые исключения, но только разумные…

Что-то странное происходит в квартире Кузьмы Егоровича Стряпкова. В окнах то вспыхнет ослепительный свет, то станет едва заметен красный, то воцарится тьма. Понятно! Стряпков в кухне занят любимым делом — проявляет фотопленку, печатает, увеличивает.

На Кузьме Егоровиче поношенная пижама, вся в темножелтых пятнах. Волосы всклокочены, на потном лице — тоска: негатив с Якова Михайловича вышел неважный, недодержанный, да и резкость подгуляла. Стряпков второй час возится с увеличением дорогого образа Каблукова до нужных размеров. Того и гляди начнет светать, и придется эксперимент прекратить.

— Полуношник! Когда ляжешь? — сердится племянница Капа.

— Подождешь! — со злостью отвечает Кузьма Егорович. — Сейчас еще попробую на контрастной.

Гаснет свет. Стряпков подложил фотобумагу, включил увеличитель и принялся отсчитывать секунды. Он уже присмотрелся к изображению, но на свежий взгляд оно ужасно, есть в нем что-то тяжелое, мертвенное.

Кузьма Егорович разговаривает с изображением, как с живым Яковом Михаиловичем, только несколько фамильярнее, на «ты».

— Ну, хватит с тебя. Иди теперь в проявитель, полежи. Сколько я на тебя, черта рыжего, времени потратил. А бумаги сколько извел? Одни убытки. Ну, как? Дозрел? Дай-ка я твои поросячьи глазки протру. Вылезай, вылезай! Иди теперь на секундочку в чистую водичку. Так, хорошо, искупался. Лезь, бродяга, в закрепитель. Ух! Дьявол тебя подери. Капа! Спишь? Кажется, получилось. Сейчас приду, только прополощу его…

Кузьма Егорович бросил снимок в воду, включил свет. В белом эмалированном тазу плавало крупное безбровое лицо, ноздреватое, словно высеченное из ракушечника.

— Ну и урод же ты, Яков Михайлович! Да еще вдобавок злой, губы-то как две голодные пиявки. Сейчас я тебя на стеклышко накатаю — и будь здоров- Все равно лучшей физики я тебе сделать не сумею. Что есть — то есть. Чистая копия…