Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)

Профессор перестал протирать очки и усмехнулся.

А второй секретарь Петр Евстигнеевич, тот, что сидел справа от нее, укоризненно покачал головой, я это совершенно ясно видел. У Телятиикова даже бровь задергалась. Он, видно, ее боится… А кого он не боится? Он всех боится. Как они этого не понимают. Он сразу поправился: «У товарища Грохотова, я хотел сказать… У товарища Грохотова вошло в привычку манкировать общественными обязанностями…» А ты? Ты разве не манкируешь? Когда ни зайди, тебя никогда нет — то в райкоме, то в горкоме. Ты все это за зарплату — до пяти вечера. А после пяти тебя как ветром выдувает. Какой же ты общественник… Я видел, как ты на партийном собрании зевал. Раз двадцать! Тебе скучно было, вот ты и зевал, аж скулы трещали.

«У товарища Грохотова вредные наклонности к уходу в индивидуализм, сопровождаемые стремлением побольше заработать…»

Господи ты боже мой! Как он все ловко сформулировал!

«В один из месяцев товарищ Грохотов дополнительно, сверх основного сдельного заработка на комбинате, получил на лодочной станции за произведенный им ремонт лодок, будки и причального настила двадцать рублей, а взносы в партийную кассу с этой дополнительной суммы заработка уплатил спустя несколько месяцев…»

Она еще строже посмотрела на меня, и профессор тоже неодобрительно…

Почему я не сказал, что получил эти двадцать рублей только в конце августа. То не было бухгалтера, потом был бухгалтер, но он говорил, что кончился безлюдный фонд…

«У товарища Грохотова… У товарища Грохотова… У товарища Грохотова…» Он колотил меня как молотком но голове… У меня много всего, только нет ничего, что бы «давало основание доверять». Он так и сказал «давало основание доверять товарищу Грохотову».

И этот, Матвей Николаевич, еще раз попросил слова.

«Если до выступления товарища Телятникова у меня еще шевелились сомнения в правильности решения, к которому я пришел, то теперь оно во мне полностью утвердилось. я не имею права голосовать за прием товарища Грохотова. Я буду голосовать только против. Иначе я поступлю против совести…»

Ну и голосуй по своей совести, черт с тобой! Тихо, Николай, тихо…

Она еще раз спросила меня:

— Вы ничего не хотите добавить?

Если бы я мог ей все сказать! И я бы сказал, не будь тут Телятникова. А я ответил:

— Ничего.

Она встала и заговорила:

— Мне бы не хотелось, чтобы товарищ Грохотов уходил с заседания бюро с тяжелым чувством обиды… Товарищ Телятников несколько сгустил краски… У нас нет основания не доверять товарищу Грохотову вообще, так сказать во всем… Товарищ Грохотов хорошо служил в армии, прекрасно работал первое время… Так что о каком-либо недоверии и речи нет. Но принять его в члены партии мы, к сожалению, не можем… Партия сильна своей дисциплиной, высокой сознательностью всех ее членов, активным их участием в общественной жизни. К сожалению, поведение товарища Грохотова не отвечает этим требованиям…

Вот теперь лежи и думай, сколько хочешь. Все тебе ясно, гражданин Грохотов, товарищ Грохотов или просто Николаи Г рохотов, а может, еще проще — все тебе ясно, Колька Грохотов?

А может, действительно — будешь жить так. Не всем же, как сказала Надя. Нет, это она не серьезно. Только для того, чтобы успокоить меня. Она же понимает — одно дело, если бы я совсем не вступал, не был бы кандидатом. Тогда живи, как все, — работай, учись, детей расти…

Нинка, Нинка, я тебя сегодня и не вспомнил. Как ты там, маленькая? Спишь — и все. А я не сплю. Разве уснешь? Расти детей, плати исправно взносы в профсоюз… Но я же был кандидат! Кандидат в члены Коммунистической партии Советского Союза.

Она меня спросила: «Партийный документ с собой?»

Конечно, с собой. Где же ему быть?

Она протянула руку. И этот Матвей Николаевич тоже протянул руку — взял у меня кандидатскую карточку и передал ей. Она посмотрела, видно, проверила — моя ли? Вот до чего ты дожил, Колька! Проверила, вынула карточку из корочек и подала корочки Матвею, а он мне — пустые корочки. Что она весит, карточка? Всего ничего, а корочки стали легкие, пустые…

А я еще выбирал тогда корочки получше, покрасивее. На одних было белым по черному напечатано: «Кандидат в члены КПСС». Я взял другие. Золотом по красному; «КПСС». И все. А больше ничего и не надо. «КПСС».

Телятников сказал: «Уплатил спустя несколько месяцев». Знал бы ты, сухарь, с каким я удовольствием взносы платил! Как будто получку маме отдавал — с легкостью и с удовольствием. Приходил домой и говорил маме и Наде — я сегодня партийные взносы уплатил. Как мама на меня смотрела… С уважением. А Надя… А Телятников. «Спустя несколько месяцев. После напоминания». А мне никто не напоминал. Просто у бухгалтера вышел весь безлюдный фонд.

Мама не спит. Переживает за меня. Завтра мама придет на фабрику. Никто ее обо мне не спросит, но каждый подумает: «Не приняли ее Кольку в партию!»

Хорошо, хоть Надя не у нас работает…

Ничего не поделаешь. Приду завтра на фабрику, как ни в чем не бывало. Подойду к мастеру: «Давай, Валентин Петрович, говори, что у нас сегодня». А после смены сразу домой…

Надя делает вид, что спит. Сейчас поцелую ее в ладошку. Я очень люблю целовать ее в ладошку. Она всегда улыбается… Не буду, пусть думает, что я сплю.

Какой счастливый возвращался я домой из армии!

Я ждала сына в понедельник, а он приехал в воскресенье. Я только-только начала уборку — все сдвинула, обмела стены. В субботу я постирала занавески, влажные, завернутые в фартук, они лежали в кухне на подоконнике. Я подошла к окну, а он идет, я сперва не узнала — идет какой-то военный, в пилотке, с чемоданчиком. А он увидел меня и закричал: «Мама!» И побежал. А я опять, как всегда, вспомнила о Сереже. И он бы так побежал. А я бы к нему не побежала, а полетела. Я же тогда совсем молоденькой была…

Лифт щелкнул, и я открыла дверь.

— Коленька!

— Мама!

Все, что я ему посылала, берег па подарки. Чулок три пары без шва привез. «Самые модные. Там их все женщины носят». Спасибо, Коленька. А сама думаю: «У нас и в «Подарках» и в «Галантерее» полным полно». Духи выложил. «Черная кошка». И грацию — черную, с кружевами.

— Да зачем она мне, Коленька? Сколько мне лет, сынок, чтобы в эту грацию затягиваться?

— Ты у меня, мамочка, совсем молодая. А затянешься, как девушка станешь. Мы с тобой в театр пойдем…

Коробочку достал с часами.

— У меня же «Звездочка», Коленька! Столько лет, а ходит как часы.

— Эти красивее, мама. Не больше гривенника. У нас все ребята в Военторге накупили. А твои пора в тираж. Они еще при мне на три минуты отставали. Мы их будем на столике держать…

— Спасибо, Коленька!

Два свертка сначала не показал, а я хоть и видела, но интереса не проявила. Потом сам показал. В одном — шерстяная кофточка, розовая. В другом — отрез черного бархата с серебристыми цветочками, словно в снежинках.