Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)

— Юрий Леонидыч?

— Совершенно верно…

— Вот куда заскочил Головастик… Извините; это у меня сорвалось… Мы с ним с детства знакомы. Мы его так в шутку называли, ничего, откликался. Палец у него, надеюсь, не отрос?

Он бы мне ничего не рассказал о Телятникове, если бы не выпил.

— Как мы ему тогда всыпали! — вдруг сказал он.

— Кому? — не понял я.

— Головастику… Если бы не Витька Головлев, покойник, мы бы ему всю его масленую рожу навеки испортили. Витька нас удержал, он был у нас самый благоразумный. Как странно — Витька Головлев погиб, Вася Смородинов погиб, а Головастик живет… Чудно! Здорово мы его отдубасили… Он даже плакал. Сопли распустил…

Наверное, мне не надо было капитана ни о чем спрашивать: мало ли что выпивший человек может наговорить. Но я неожиданно для себя спросил:

— А за что?

— За трусость! Понимаешь, парень, в 1939 году нас, студентов-комсомольцев, кого с третьего курса, кого со второго, направили в военно-морские училища. Добровольно, понятно. Кто не хотел, те и не записались. И ничего в этом предосудительного не было — не всем же моряками быть. Поехало из нашего института пятеро: Витька Головлев, Вася Самородинов, Валя Ефремов, я и Юрка Телятников. Как провожали нас! Вечер устроили, секретари обкома комсомола приехали. Подарками прямо засыпали. А на вокзале что было! Оркестр, цветы…

А как попали в Ленинграде в казарму на Крюковом канале, начались будни. Утром: «Становись!» Волосы под машинку! В баню — строем, в столовую — строем. И никуда со двора. Меня и Витьку Головлева на третий день отправили на камбуз дежурить: картошку почисти, котлы вымой, плиту до блеска доведи. Одним словом — служба, все, что положено молодым морякам, и никаких привилегий.

Лежим, помню, после отбоя на матрацах, сами их во дворе сеном набивали, и разговариваем о том о сем. А Головастик и говорит:

«Сейчас у нас в Доме культуры вечер отдыха. Сегодня суббота…»

А мы и счет дням потеряли — у нас все одно: «Становись!»

Продержали нас таким вот образом недели три и немножко режим смягчили… Если бы не пила, все было бы прекрасно.

— Какая пила?

— Обыкновенная, круглая, электрическая. Мы ее только один раз видели, когда нас на прогулку вывели, но слышали зато весь день… Находилась она во дворе казармы, где-то в закутке, и пела на разные голоса, видимо, в зависимости от того, какое дерево пилила: Если мягкое — она басом гудела, если посуше — как дите малое плакала, если совсем сухое да тоненькое — ну просто шакал, чистый шакал, как в Сухуми около мусорной ямы.

И так она нам надоела, такую тоску наводила, что я ее и сейчас, чертову визгунью, помню.

Как-то повели пас, конечно строем, в кино. И, словно нарочно, картина попалась про подводников, как лодка всплыть не могла и как команда задыхаться начала. Команду, понятно, спасли — на то и кино, но настроение у Юрки Телятникова совсем испортилось: «Вот что нас ждет!»

Вскоре начались не экзамены, а собеседования для определения наклонностей: кто во Фрунзенское, кто в Дзержинское. Мы с Телятниковым подались в инженерное. Юрка ходит туча тучей, почти не разговаривает, больше вздыхает.

И вот последняя медицинская комиссия. Выстукивали нас, выслушивали — все проверили, весь механизм. Попали под конец к глазникам. Подают мне большую коробку, а в ней моточки мулине всевозможных цветов. Врач их перемешал и командует:

«Возьмите синий!»

«Пожалуйста, вот вам синий».

«Розовый, желтый, фиолетовый. Быстро, быстро, не размышляя!»

Я все сделал точно. Подошла очередь Телятникова. Не помню, как и что он вытаскивал из коробки, но правильно схватил только один моток — белый. Его спрашивали, давно ли он так цвета путает, он ответил — с детства.

А я вспомнил, как мы с ним однажды в родном городе ковбойки покупали. Не путал, точно указал: «Дайте мне, девушка, вон ту, красно-синюю…»

Телятникова, как дальтоника, решено было отчислить «в первобытное состояние», отправить домой, доучиваться в нашем штатском институте. Но Юрка об этом еще не знал и решил усилить свою позицию.

Мы с Витькой Головлевым снова на камбузе котлы драили, когда вбежал Вася Смородинов и закричал:

— Ребята! Юрке руку оторвало!

Послали их на визгунье дров для кухни напилить, пилой и отхватило Юрке Телятникову, понятно, не руку, это Вася с перепугу нам ляпнул, а только половину большого пальца. На какой флот примут беспалого дальтоника?

Когда Юрка из госпиталя выписался, мы встретили его в новенькой форме, в бескозырках с ленточками. Если бы он вышел худой, бледный, одним словом печальный, мы бы его проводили, и все; никаких объятий, поцелуев, конечно, не было бы, — о разноцветных мотках парни знали, но проводили бы, как положено провожать не дружка, а земляка.

Он вышел сытый, морда лоснится, одеколоном от пего разит, и улыбка счастливая до ушей. Тут мы ему и всыпали… Увидите, передавайте ему, нет, нет — не привет, а просто просигнальте: вспоминал, мол, вас Глеб Павлович. Вот и все, молодой человек, извините, если я чего лишнего наговорил…

Я Телятникову ничего про Глеба Павловича не сказал, напомнил только про цвета и дальтонизм. Он и так все понял…

В партию меня примут. Сейчас не приняли, потом примут обязательно, потому что я этого очень хочу и заслужу.

Обидно, если Лидия Михайловна и другие думают, что я стремлюсь в партию с нечистыми мыслями, с каким-то расчетом. Отец был коммунистом и погиб за Родину — вот весь его расчет. Мама коммунистка, вступила в партию в 1941 году, почти тридцать лет проработала на фабрике, не отказывалась ни от каких поручений — она этого просто не может — вот ее расчет… И у меня один расчет — чтобы мне поверили. Мама, помню, говорила мне давно-давно:

— Ты сейчас, Коленька, пионер, потом будешь комсомольцем, а совсем вырастешь, станешь коммунистом, как твой папа.

Мама никогда не говорила: «Как я», а только так: «Как папа».

Помню, как она первый раз повела меня в Мавзолей. Я немножечко боялся, а она говорила:

— Что ты, глупенький… Мы же к Ленину идем. К Владимиру Ильичу… Когда войдем, ты тихо себя веди, ни о чем не спрашивай, а смотри и запоминай…

Теперь я понимаю, как трудно было маме меня вырастить… Она не любит рассказывать про эвакуацию, а я сам ничего не помню, только как во сне приснилось — большой пруд, березы с облетевшими листьями, пасмурный день и костер, в котором мама пекла картошку… Как вернулись в Москву, помню отлично, мне было уже шесть лет. Мама вошла в комнату, первым делом сорвала черную бумагу с Окна и распахнула створки:

— Дома мы, Коленька, дома!.. Как хорошо! И войны нет.

Потом она заплакала. Я очень удивился: мы домой приехали, а она плачет.

— Мамочка! Что с тобой?

— Ничего, Коленька, пройдет… Поплачу немного и перестану…