Йозеф Шкворецкий - Львенок

Он сделал ораторскую паузу и продолжил.

— Товарищ Крал… — шеф говорил замогильным тоном, единственно подходящим для того, чтобы произносить столь грозное имя, — … товарищ Крал внимательно следит за литературной дискуссией и у нас, и не у нас. Недавно я был у него, и мы как раз беседовали о критических статьях Николаева. Николаев — критик весьма уважаемый, мало того, не побоюсь сказать, руководящий и направляющий критик, товарищи.

Он опять оглядел присутствующих, чтобы оценить произведенное впечатление. У Блюменфельдовой на лице читалось презрение, Коблига поднял брови, Дудек и Бенеш кивали, молодой Гартман олицетворял собой растерянность, и над всеми нависала липкая жара. Я заметил, что в этот критический момент Даша покосилась на единственного среди присутствующих молодого (во всяком случае по анкете) автора и, заметив, что внутри у него идет сражение между авторитетом и эротикой, наклонила к нему свое политически невыдержанное декольте и что-то интимно прошептала на ухо. Всегда полные оптимизма черты лица молодого Гартмана расплылись в сладострастную улыбку.

— А от товарища Крала, товарищи, даже и при его огромнейшей занятости, не ускользает ничего из того, что происходит в области культуры, — продолжал шеф сумеречным голосом. — Недавно, например, он проделал следующую работу: подсчитал общее количество фотографий женщин, опубликованных за прошлый год на страницах «Молодой жизни». Их оказалось триста семьдесят девять. А мужчин — всего лишь двести двадцать три. И это бы еще ничего, товарищи. Но целых двести девяносто пять из напечатанных женщин, то есть, товарищи, две трети, оказались сфотографированными в купальниках или же с весьма откровенными декольте! — воскликнул шеф, и все автоматически поглядели на Дашу Блюменфельдову. Возникло минутное замешательство, которое Блюменфельдова с ледяным видом проигнорировала, и шеф, напротив, четко его зафиксировавший, торопливо продолжил: — А из женщин в купальниках сто оказались вообще в бикини! Когда мы прощались, товарищ Крал сказал мне конфиденциально: «Товарищ Прохазка, скажу вам одно. Мы всегда выступали, выступаем и будем выступать за социалистический реализм. А те у нас, кто хочет защищать натурализм, модернизм и прочие — измы, те плохо кончат!»

Дудек и Бенеш закивали головами, как марионетки. Но на остальных, судя по всему, мрачный прогноз товарищ Крала привычного воздействия не оказал. Молодой Гартман, похоже, вовсе пропустил его мимо ушей, потому что до сих пор находился в плену Дашиного декольте. Коблига сидел, насупившись; Гезкий искривил губы в странной усмешке, выражавшей нечто непонятное; потом я заметил, что он с беспокойством наблюдает за заигрываниями Даши с Гартманом. Вот оно что!

— Плохо, товарищи! — потряс головой шеф. — Я дословно передал вам то, что сказал товарищ Крал, а он, как вам известно, всегда в курсе происходящего. Вот почему я прошу вас именно под таким углом зрения рассматривать Цибулову. Модернизм, натурализм…

— Ни о каком натурализме тут и речи нет, — раздраженно заявил Гезкий и бросил обиженный взгляд — правда, не на шефа, а на Блюменфельдову. Дальше дело развивалось так. Блюменфельдова этот взгляд поймала и отреагировала на него улыбкой знаменитой международной любовницы. Глупенький молодой Гартман отнес ее на свой счет, но и кривая усмешка Гезкого тоже исчезла. — Да-да, о натурализме тут речь не идет, — повторил он и, в свою очередь, вернул Дашину улыбку, но уже в виде подмигивания скромного чешского шантажиста. — Нас не должна обманывать несколько натуралистическая фактура произведения, которая вовсе не означает, что именно натурализм лежит в основе авторского взгляда на предмет, — говорил он менторским тоном. — Совсем нет. Я бы сказал, что данная до дерзости непривычная и, готов даже допустить, несколько второстепенная проблематика рассматривается с нравственных позиций социализма, и…

В таком духе — научно, теоретически — он разливался минут пятнадцать, не меньше. Шеф несколько раз пытался сообщить ему, что по этому поводу думает хорошо информированный товарищ Крал, его личный советник в высших сферах, но для по-академически рассуждающего Гезкого было гораздо важнее знать, что об этом думает Даша Блюменфельдова.

Что бы ни делала сегодня эта девушка, все оборачивалось в ее пользу. Молодой Гартман, несмотря на свою общеизвестную несообразительность, заметил-таки многозначительные взгляды, бросаемые ею на Гезкого, но не оскорбился, а решил сражаться за благосклонность дамы. Он взял слово и заявил — не столь элегантно, как Гезкий, но зато и без околичностей, — что повесть Цибуловой могла бы служить прекрасным учебным пособием для руководящих работников Союза молодежи, которые прежде не уделяли этой тематике должного внимания, и что нужно незамедлительно начать переговоры с молодежным издательством об издании этой книги массовым тиражом. Шеф только молча таращился на него.

Молодой Гартман сбил своим выступлением с толку даже Дудека и Бенеша. Последние, не раздумывая, затеяли с агрессивно настроенным Коблигой жаркий спор о сущности реализма, причем использовали такие несколько уже устаревшие понятия, как «теория отражения» и «типичность». Поскольку оба были малость придурковаты, то до них так и не дошло, что воззрения, которые они защищают, можно защищать только при условии, что нельзя одновременно защищать воззрения, которые защищает Коблига, поэтому критик легко положил обоих на лопатки. Сразу же после этого очередной удар шефу нанесла Пецакова. Она сказала:

— Меня, товарищи, эта повесть растрогала, — и этой гуманистической нотой выбила последний аргумент из рук шефа, который собирался противопоставить теоретическому обоснованию метода, примененного Цибуловой, антигуманный цинизм последней. Пецакова никогда не была великим мыслителем, ей обязательно требовалась инструкция, согласно которой она потом добросовестно действовала. Да только шеф слишком положился на Пецакову; не учтя опасности эстетической составляющей повести, он не удосужился вовремя вооружить редакторшу новейшей инструкцией, и ее нашептал Пецаковой злой еврейский демон Блюменфельдова. В речи Пецаковой ясно звучало эхо затухающих битв прежних и новых рецептов, но вывод оказался совершенно однозначным:

— Если бы редактором была я, — высказалась Пецакова, — то предложила бы автору смягчить некоторые выражения. Они, на мой взгляд, слишком уж энергичные. Но вот центральная тема, напряженная борьба, идущая внутри этой несчастной девушки из-за того, что парень отправляет ее делать аборт, решена замечательно.

Она прослезилась; шеф тоже потянулся за промокшим платком, хотя вытирать ему предстояло совсем не слезы, а потом поднялся и закрыл окно. То ли от этого, то ли от того, что Пецакова все толкла и толкла воду в ступе, сентиментальничая и теоретизируя, мне стало очень жарко. Все возрастала опасность того, что шеф примется домогаться моего мнения. Окно то открывали, то закрывали, трамваи то звенели, то умолкали, желудок у меня сводило судорогой, я был точно в горячке, и в довершение слегка кружилась голова. Накал дебатов возрастал, и извилистая тропинка паники неотвратимо должна была привести шефа к мысли пустить в ход свои последние козыри, одним из которых, как мне не без оснований представлялось, был как раз я.