Йозеф Шкворецкий - Львенок

И тут меня неожиданно спас deus ex machina [31] Бог из машины, (лат.) , приведенный в движение неизлечимой склонностью сенильного Жлувы опираться на авторитеты.

— Я не являюсь специалистом по современнной прозе, а занимаюсь чешской классической литературой, — сказала эта надежная старая свинья, глупая, но в отличие от порядочной Пецаковой, вся насквозь фальшивая, и зашелестела листочками редакторских рецензий, которые читала, пока остальные спорили. — Тем не менее повесть Цибуловой я считаю вредной. Лучше всего это выразил в своем отзыве товарищ Андрес. Этот отзыв, с которым я полностью солидарен, я позволю себе сейчас огласить. Он содержит четко сформулированные за и против и потому…

Но тут его вдруг перебил шеф.

Я ничего не понимал. Я не понимал, почему он так энергично протестует против зачитывания вслух отзыва Андреса, который наверняка был совершенно безобидным… или же… не может быть! неужели и Андрес?., и почему он хочет «сделать это в более подходящее время», как будто бы таковое время могло сегодня отыскаться. Но еще меньше я понимал, почему на этом зачитывании так настаивает именно Блюменфельдова. Жлува, который не понимал вообще ничего, взял да и по-простому начал читать, и я заметил, что выработка пота на лбу шефа пошла ускоренными темпами.

А Жлува все читал.

Андресовы за ограничились констатацией того, что у автора есть «определенный талант». Своими против он исписал четыре страницы. «В повести просматривается некритическое отношение автора к модной западной прозе с ее декандетским увлечением упадническими явлениями жизни, чередованиями временных пластов, сексом, алкоголизмом, преступностью и различными неясными подтекстами. В последнее время…» — Жлува повысил голос, и я, как ни боролся с собой, оказался во власти неприятного назойливого чувства, что все мы слушаем лебединую песню уходящей эпохи. — «… В последнее время у нас наблюдается засилье снобов. Авторы, которые без оглядки на модные течения и теченьица хотят писать реалистическую прозу о проблемах простых людей, более всего ощущают на себе это засилье. Их высмеивают как несовременных, допотопных, социалистическо-реалистических. Я не сомневаюсь, что подобные круги встретят повесть Цибуловой с восторгом. Тем более серьезной становится миссия социалистического издательства, обязанного отвергнуть такое произведение и воспитательными методами заставить автора глубже задуматься над смыслом своей повести, чтобы в дальнейшем ее творчество было далеко от модной красивости и стремилось передать всю правду нашей жизни, которая, при всех своих трудностях, имеет ясные и светлые перспективы.»

Здесь Жлува остановился: ритуальные истины заключительной фразы требовали возвышенного молчания, а потом слово должен был взять шеф. Какое-то время в комнате и впрямь было тихо, и твердокаменные гвардейцы Дудек и Бенеш с достоинством позвякивали ложечками в чашках из-под черного кофе. Из окна пахнуло на нас освежающим жаром улицы; послышался звонок трамвая.

Я поглядел на шефа. Давай, шеф, пора… но он отчего-то молчал и только упорно потел. Господи, сейчас же самая подходящая минута снова вытащить на свет товарища Крала! Ведь в рецензии Андреса отчетливо просматривался знакомый подтекст, который все присутствующие, имевшие за плечами практику прошлых лет, отлично разглядели. А шеф молчал! И тут к звяканью трамвая примешался голос Блюменфельдовой, причем вовсе не слабенький и робкий, как можно было бы ожидать после пафосных выводов Андреса.

Она пронзительно проверещала:

— Товарищ Прохазка, не мог бы ты нам объяснить, почему тут нет товарища Андреса?

Гробовая тишина, поразительно долго ничем не нарушаемая.

Потом шеф кашлянул.

— У него возникло одно неотложное дело.

Он опять кашлянул.

За этим покашливанием что-то крылось. Я посмотрел на Блюменфельдову. Она не сводила глаз с шефа, а шеф упорно отводил взгляд.

В воздухе дрожало напряжение. Обжигающее полуденное солнце озарило пухленькую редакторшу, и она вдруг показалась нам почти красавицей. У молодого Гартмана даже залоснилась отвисшая нижняя губа. Снова зазвенел трамвай, и кто-то закрыл окно. Поэтому следующий Дашин вопрос не был милосердно приглушен разноголосыми звуками улицы. Она спросила:

— Это связано с его сочинением о партизанах, да?

Шеф побледнел и попытался изобразить удивление:

— О партизанах?

— О них, — жестко отозвалась Блюменфельдова. — Выяснилось, что записи в сельских хрониках о местном партизанском движении он в большинстве случаев делал сам. Уже после войны. С тех пор, как начал писать эту свою книгу.

Бомба попала в цель и взорвалась. Шеф часто заморгал, Бенеш уронил ложечку на пол, наклонился за ней да так на всякий случай и остался под столом. Блюменфельдова продолжала холодно:

— Обычно он предлагал местному национальному комитету привести в порядок их районную хронику, а потом попросту вписывал туда кучу выдуманных фактов. Их-то он и цитировал в своей…

Я быстро сконцентрировал внимание на шефовой железной гвардии, а затем прошелся взглядом по всем собравшимся, словно снимая их кинокамерой. Бенеш по-прежнему пребывал под столом, Дудек сидел, точно аршин проглотив, лицо у него окаменело. Шеф все еще пытался разыгрывать удивление — к сожалению, весьма любительски.

Коблига засмеялся. Гезкий многозначительно ухмыльнулся Блюменфельдовой. Молодой Гартман встревоженно завертел головой, а Жлува покраснел и стремительно сунул рецензию Андреса обратно в папку.

— Не может быть! — прогудел шеф.

— Может! — ответила Блюменфельдова. — Это факт.

— Откуда ты знаешь?

— Из надежного источника. Я бы не сказала такое, если бы не была уверена.

Жара сгустилась, по спине у меня сбежала холодная капля. Я твердо решил, что в сложившихся обстоятельствах мой отзыв будет, с некоторыми оговорками, положительным.

Бомба Блюменфельдовой превратила совещание в настоящий хаос. Полное поражение людей шефа казалось уже неминуемым. Они в панике отступали: не верили, бормотали что-то про клевету, про недоразумение, кто-то снова открыл окно, и разозленные голоса слились с дребезжащим шумом транспорта. Гезкий и Коблига яростно бросились в атаку, Дашин голос, заставляющий вспомнить о жестяной трубе, приобрел явственную схожесть с древнеримской тубой terribili soniti,i. [32] Ужасного звучания, (лат.) Судьбоносный поворот произошел в тот момент, когда вконец запутавшийся Бенеш попытался приравнять поступок Андреса к деяниям Вацлава Ганки. [33] Вацлав Ганка (1791–1861) — чешский филолог и поэт, представитель движения чешского национального возрождения, прославился прежде всего публикацией двух искуснейших литературных подделок, которые из патриотических побуждений выдавались им за древнейшие памятники чешской средневековой поэзии, — «Краледворской» и «Зеленогорской» рукописей. Коблига отреагировал с такой убийственной иронией, что Бенеш принял ее на свой счет, и некоторое время казалось, что дискуссия закончится кулачным обменом мнениями. Кое-кто уже вскочил; из общего гвалта то и дело вырывались восклицания Блюменфельдовой, обличавшей (отчего-то во множественном числе) неких обманщиков. Я пришел к заключению, что ничто больше не сможет помешать победе дела хотя и правого, но абсолютно сумасбродного, и совсем было собрался неприметно перейти на сторону нападавших.