Йозеф Шкворецкий - Львенок

И снова меня спас deus ex machina — на этот раз в лице самого шефа. Мой дражайший начальник опять выказал себя истинным знатоком военного искусства. Он с особой изощренностью дождался момента, когда противостояние между Коблигой и Бенешем достигло апогея, к которому их подталкивала Блюменфельдова, а затем, как только кулак Бенеша непрофессионально ударился о грудь Коблиги, рванулся с места, кинулся между противниками и толкнул их в разные стороны. Я не мог не восхититься: это была та самая единственная психологически безупречно точно угаданная секунда, в которую громко произнесенные слова шефа могли иметь вес:

— Разоблачение, сделанное товарищем Блюменфельдовой, — воскликнул он, заглушив шум за окном, — так потрясло нас, что мы, естественно, не в состоянии с холодной головой рассуждать сейчас о предмете столь важном, как судьба данной рукописи. Поэтому я пока… — Только теперь, когда было уже поздно, Блюменфельдова опомнилась, но ее подвел сорванный голос, и шеф сумел перекричать ее: — …я пока не принимаю окончательного решения, а выношу этот вопрос на заседание редакционного совета, которое состоится сразу после выходных.

Откладывание дела на потом всегда принадлежало к числу великих решений. Разумеется, Блюменфельдова тут же воспротивилась, но клубок страстей, расчетливости, смятения и побочных интересов стал уже настолько большим и запутанным, что склоку, которая еще какое-то время бурлила, при всем желании нельзя было принять за выражение единогласного мнения собравшихся. Таким образом решение шефа вошло в законную силу.

Поле боя обе стороны покидали с озлоблением, оставив после себя чашечки из-под черного кофе (некоторые были опрокинуты) и раскиданные листочки рецензий. Над всем этим витал, озаренный солнечными лучами, дух Пирровой победы.

И тем не менее когда я во второй половине дня зашел к шефу с предисловием к какому-то сборнику, он сидел за своим столом, печально ссутулившись, а перед ним стояла пепельница с пирамидкой из окурков.

— Хорошо, я потом взгляну на это. Присядь-ка, — сказал он и равнодушно бросил предисловие на кучу других бумаг. — Ну, что ты об этом скажешь?

— Думаю, что редсовет окажется разумнее.

— Да нет. Я про Андреса.

— Идиот. Он же должен был понимать, что все раскроется.

Шеф замотал головой.

— Вот и я никак в толк не возьму. Ладно бы еще по мелочи привирал, это-то мы все делаем, но ведь он выдумал практически все!

Шеф обхватил голову руками.

— Я же его читал. И поражался. Откуда столько партизан?! Но я-то думал, что Андрес умный человек.

— Ты узнал про скандал до того, как выскочила Блюменфельдова?

— Естественно. Вчера меня из-за этого вызывали к товарищу Кралу.

— И?

— Разумеется, Андрес не может у нас оставаться.

— Что с ним сделают?

Шеф извлек откуда-то из-под стола водку.

— Его счастье, что все открылось на стадии рукописи. Какое-то время ему придется побыть где-нибудь в чернорабочих, а потом посмотрим.

— По-хорошему, его бы следовало выгнать. Так опозориться!

— Да уж, — кивнул шеф. — Выпороть бы его хорошенько, как мальчишку! А с другой стороны, ты же его знаешь. Трудяга… безотказный…

— Он потом опять к нам вернется?

— Ну, это вряд ли. Ярош из «Детского» через год уходит на пенсию. Может, он там пристроится.

Он налил себе и мне. Мы выпили. Дневное солнце бронзово сияло на бюсте за спиной шефа.

— Откуда об этом пронюхала Блюменфельдова? — спросил я.

— Евреи, Карел! Скрывай-не скрывай, но у них всюду свои люди.

Он снова налил.

— Да, чуть не забыл — редсовет! Слушай, я бы вот что хотел сказать… Я тут одну штуку придумал. Интересно бы узнать твое мнение.

— Слушаю.

— Смотри: раньше мы всегда голосовали поднятием руки. Но мне кажется, что теперь, учитывая состав нашего редсовета, хорошо бы ввести тайное голосование.

Я удивился.

— Зачем?

— Точно не знаю, — признался шеф. — Я не уверен, но… Понимаешь, то, что Андрес пишет там о засилье снобов, вовсе не так глупо, как кажется.

— Да тайное голосование-то здесь при чем?

— Ну, раньше бы мало кому пришло в голову голосовать за такую мерзость. А сейчас.. — Шеф поглядел за окно, на фасад дома напротив, где был кинотеатр. На него как раз затаскивали огромный плакат с рекламой американского фильма «Джазовая фантазия».

— А сейчас, — продолжал шеф, — мне стало казаться, что некоторым людям не захочется голосовать против Цибуловой, чтобы не осрамиться перед Коблигой и прочими. Короче, я думаю, что некоторые уже находятся под воздействием этих самых снобов, понятно?

Он вопросительно посмотрел на меня.

— Ты таких видел. Пецакова. Кому могло присниться хотя бы и в страшном сне, что Пецакова будет…

— Она это делает не под снобским нажимом, — сказал я. — Она особа сентиментальная и романтичная. Ее растрогал рассказ об абортах.

— Или молодой Гартман. Карел, ну сам посуди: неужели ты мог представить себе, что молодой Гартман станет голосовать за подобное свинство?

Я пожал плечами. Я не стал говорить ему, что именно мне известно про резоны молодого Гартмана и про его личную заинтересованность в свинстве.

— Вот я и подумал, что таким людям тайное голосование могло бы помочь. Тогда они выскажутся против без риска, что о них будут говорить как о замшелых простофилях. Ты только вообрази, что за гадости разносит сейчас про меня Коблига и компания!

Я кивнул; до меня вдруг дошло все великолепие этого замысла. Он идеально подходил мне, подходил так, словно шеф старался как раз ради меня. Шаг, замечательно соотносящийся с демократизацией общества, мастерская диалектика, которая в состоянии вывернуть все наизнанку и в свою пользу. Шеф опять гениально продемонстрировал, что умеет находить выход из любой ситуации.

С ним я не пропаду.

— По-моему, это хорошая идея, — сказал я. — Больше того, Эмил: это отличная идея!

Но чувствовал я себя отнюдь не отлично. Вторую половину дня я провел в бассейне, долго стоял под душем, попытался читать английский детектив, однако фразы молча, ни о чем не говоря, бежали у меня перед глазами. Я думал о том, что сегодня из Либереца приезжает ночным поездом барышня Серебряная, но эту приятную мысль портил неотступный призрак Веры, которая не давала о себе знать уже третий день, и я даже не был уверен, что это связано с выдуманным мною гениальным планом.

В шесть я отправился поужинать в «Славию», сумел избежать внимания поэтессы Шинтаковой, наипсихованнейшей чешской литераторши, и пошел бродить по набережным.

Зажглись фонари, в окрашенном в оранжевые тона свете вечера замигали неоновые огоньки; стоя возле моста, я глазел на плавающих птиц, и душу мою снедала тоска. Внизу, среди пены и мусора, которые уносились течением, катались парочки, они лавировали между утками и рубиновыми солнечными бликами. Девушки в летних платьях и молодые люди в легких брюках отправлялись в однообразное плавание за своими однообразными, но всегда занимательными развлечениями, а мне между тем было нехорошо. Барышня Серебряная терзала меня влечением к себе; мир терзал меня неопределенностью.