Лев Вершинин - Два веса, две мерки [Due pesi due misure]

Многие поднялись и пошли утешить Мильявакку, а другие начали успокаивать рыдающую Амабиле.

— Тут каждую минуту умереть можно! — не унимался Мильявакка. — Я уже и завещание составил в пользу жены, а эта подлюка осмелилась при всех дать мне пощечину! И все из-за жеста отеческой доброты, почти непроизвольного. Торньяменти!

Нотариус подбежал.

— Исправь завещание, — приказал Париде. — Добавь следующее: наличные деньги я оставляю этим двум прекрасным девушкам. — И он показал на Лилли и Лолли, которые горько плакали в оконном проеме, но их никто и не думал утешать.

Несмотря на увещания самых близких друзей, Мильявакка не соглашался помириться с женой. Она же, дрожащая, испуганная, рвалась из объятий Сары в объятия своего Париде. Но тот лежал в кресле, скрестив руки на животе, словно мертвец, и никого не желал слушать. Немного спустя он закрыл глаза и, вскинув руку, жестом повелел всем уйти. Даже доктору Гриффони не позволил остаться.

— Послушай, Удача… — начал было Гриффони.

Однако после грозного жеста Мильявакки вынужден был закрыть за собой дверь, оставив своего патрона в одиночестве созерцать потолок.

Такие сцены между супругами или между Мильяваккой и одним из гостей, впавшим в немилость, возникали во время торжественных приемов не раз. За столом в присутствии всех придворных король «Синдера» изгонял из своего окружения того, кто по серьезным причинам становился ему нежелателен или просто приелся. Без всяких объяснений и почти всегда со словами: «Ты мне больше не нравишься» — Мильявакка предавал остракизму человека, которого он либо в чем-то заподозрил, либо тот ему надоел. Изгнанник, обескураженный и убитый беспощадным приговором, под жалостливыми взглядами сотрапезников направлялся к двери и исчезал навсегда.

Последний случай — величественное и окончательное изгнание супруги, — похоже, завершил целую эпоху и стал поворотным пунктом в истории Мильявакки и его деяний. Его сыновья неделю спустя, получив отчет о случившемся от Каластретти, лишь пожали плечами, уверенные, что все образуется, хотя и они заметили, что отец впал в черную меланхолию, заставлявшую предположить какую-нибудь болезнь и быстрое угасание. Он часто замыкался в долгом молчании, и даже дон Феличони не мог его развеселить своими выдумками.

Роза Каластретти, обеспокоенная больше его родных, сумела заманить Мильявакку к врачам, которые обследовали его целый месяц, но не нашли ничего, кроме нервного истощения. Мильявакка выслушал все советы, съездил на французскую Ривьеру, побывал в швейцарских и английских клиниках, но за два месяца похудел на пять килограммов. У него зародилось подозрение, что от него скрывают страшную болезнь, и он постарался выпытать все у доктора Гриффони, приказав ему под угрозой увольнения говорить только правду.

Бедняга Гриффони каким-то чудом сумел его успокоить насчет страшного диагноза, но вот приободрить не смог. Как он объяснил, у Мильявакки маниакально-депрессивный психоз в легкой форме, что присуще гениальным людям, и предложил свести Мильявакку к психоаналитику. Мильявакка притворился, будто ему по душе этот совет, но, едва Гриффони снял трубку, чтобы позвонить профессору, патрон обрушился на него с проклятиями и оскорблениями:

— Да ты меня продашь ни за понюх табаку. На кой черт мне сдался этот мошенник? Да у меня и голова, и все остальное работают в сто раз лучше, чем у тебя и у твоего профессора!

Вскоре Мильявакка убедил себя, что он жертва заговора, организованного женой и всем его небольшим кланом, включая и саму Каластретти. Его пытаются устранить. Разве не произошло нечто подобное с Муссолини? Всех великих людей, думал он, устраняют либо в зените, либо в конце карьеры. Никому не удается добраться до вершины, как почти никому не удается влезть на дерево с призами. Едва великий человек приближается к высотам, как таинственная сила приходит в движение и уничтожает его. Быть может, он, сам того не подозревая, собственноручно помогает своим врагам. Если раньше он вызывал у всех слепую и абсолютную веру в себя, то теперь возбуждает лишь сомнения, растерянность, колебания.

Он то и дело невольно сравнивал себя с Муссолини и даже с Наполеоном. Именно образ Наполеона на Святой Елене породил у Мильявакки мысль удалиться на какой-нибудь далекий остров. Ничего никому не сказав о своих планах, он в один субботний день отправился на свою яхту «Коринна II», стоявшую на якоре в Портофино.

Двух моряков, стороживших яхту, он услал отдыхать, а сам поднялся на борт и стал настраивать радиотелефон. За несколько дней он сумел заполучить капитана из Генуи, кока из Санта-Маргариты, официанта из Рапалло и одного моряка из Леричи и убыл с ними в юго-западном направлении.

— Поплывем к Корсике, — приказал он капитану. — К бухте Бонифачо, что против Санта-Тереза-ди-Галлура, между мысом Пертузато и мысом Фено. Там мне предлагают земли, годные для постройки туристского поселка.

После двух дней спокойного плавания «Коринна II» подошла к побережью возле Бонифачо. Бросив якорь, Мильявакка оставил экипаж на борту, а сам, взяв посредника из местных жителей, поехал в глубь острова.

— Вернусь примерно через неделю, — предупредил он капитана. — А вы ждите меня здесь.

Все это было, однако, лишь уловкой, чтобы никто не понял, куда он держит путь и каковы его истинные намерения. Он велел отвезти себя в Порто-Веккьо, где расстался с посредником, который на самом деле был обыкновенным шофером. В Порто-Веккьо он за высокую плату зафрахтовал рыболовецкое суденышко с экипажем и поплыл к восточному побережью Сардинии.

Судно обогнуло острова Маддалену и Капреру, прошло мимо мыса Фигари и оконечности Тимоне на острове Таволара, затем между островами Молара и Моларотта проскользнуло на мелководье, усыпанное островками и утесами.

— Выбирайте, — сказал капитан. — Это последние необитаемые места в Средиземном море.

Мильявакка на шлюпке пристал поочередно к пяти островкам, которые подробнейшим образом исследовал и запомнил их местоположение.

Капитану он объяснил, что заинтересован в покупке земель для одного итальянского объединения владельцев гостиниц. Но добавил, что остался недоволен осмотром, и велел отвезти себя вновь в Порто-Веккьо, откуда тут же отбыл в Бонифачо.

Когда он увидел зеленые луга своей Брианцы, то, может быть, впервые ощутил отвращение.

«Теперь, — сказал он себе, — я знаю, что сделаю. Отдам все королевство за клочок нетронутой земли».

Тем временем не только родные, но и служащие, а главное — доктор Гриффони пришли к выводу, что Мильявакка, дойдя до крайнего нервного истощения, стал понемногу выздоравливать. Он повеселел и, как в прежние славные времена, вплотную занялся делами. Доктор Гриффони утверждал, что недельный отдых на море привел в действие могучие жизненные силы Мильявакки и он наверняка обретет прежний оптимизм. Между тем этот оптимизм был всего лишь следствием твердого решения («Теперь я знаю, что сделаю»), принятого по возвращении из поездки. Восемь дней спустя из Рима, куда он отправился по делам, Мильявакка заскочил в Таламоне. Ему назвали некоего Бонокоре, владельца рыболовецкого суденышка, всегда готового оказать определенные услуги, и прежде всего тайно переправить за границу тех, кому надо срочно испариться.