Лев Вершинин - Два веса, две мерки [Due pesi due misure]

— Да, разумеется, но расскажите, как пропал Данте.

— Очень даже просто. Ко мне пришел один человек, ну, вроде вас, и сказал, что хочет купить какую-нибудь богатую библиотеку. Я знал, что герцог сидит на мели, он потратил целое состояние на адвокатов, и что же я сделал? Привел его к герцогу! Начался осмотр библиотеки. Покупатель пробыл там целый день, составлял списки, что-то подсчитывал. В конце концов он назвал мизерную сумму, с тем чтобы сделка заведомо не состоялась, и потом сказал, что вернется через несколько дней с более определенными предложениями. Когда мы вышли из дома герцога, знаете, что этот хитрец придумал. Вручил мне пакет, завернутый в газету.

— В этом пакете мои вещи, но так как на ночь я здесь не останусь, принесите их, пожалуйста, к автобусной остановке.

Он ждал меня уже в автобусе, я вручил ему пакет, он дал мне тысячу лир и поблагодарил через раскрытое окно… Поди знай, что крылось за этим «спасибо»! «Я вас облапошил! Вернее, я вас обоих облапошил». Вы, конечно, поняли, что было в пакете?

— Само собой! Том Данте.

— Точно. Из Фолиньо. Если бы я тогда догадался!

— Вернули бы том герцогу?

— Я? Вы что, за идиота меня принимаете? Себе бы оставил. Ты украл книгу у герцога, я краду ее у тебя. Этого подонка отправил к герцогу возлюбленный его покойной супруги, чтобы получить свою долю взамен денег, которые муж-рогоносец пообещал ему как выкуп за сбежавшую жену и обманул. Так вот все и обернулось — сэкономил гроши, а потерял тьму денег. Вы же знаете, сколько сегодня стоит этот том Данте?

— Да, миллионов десять-двадцать!

— Тогда бы я не стоял в жару и в холод на площади, поджидая клиентов.

На обратном пути я все спрашивал себя, уж не заслужил ли я подобный урок. Ведь я нарочно позволил двум носильщикам и шоферу грузовика носить эти бесценные инкунабулы вместе с кипами книг, которым грош цена. Решил схитрить, чтобы никто не понял, какую дорогую вещь я приобрел, и чтобы наследники графа Минарелли не сообразили, что я оказался в выигрыше, купив оптом всю библиотеку и даже не проведя инвентаризации! «Пустую за полную», — шутливым тоном сказал я, прежде чем назвать свою сумму. «Иными словами: хорошо даю за плохое». Так мне удалось обделать это дельце! О да, превосходное дельце! Опустив голову, я, как побитый пес, понуро поплелся к автобусу.

— Что вы делаете? — испугался Гульельмо. — Уезжаете, так ничего и не узнав?

— Распустите слух, будто я нашел инкунабулы. По крайней мере тогда вы перестанете подозревать друг друга. И как знать, может, кто-нибудь и раскается в содеянном.

Я сел в междугородный автобус и через стекло заднего обзора снова попрощался с синьором Гульельмо, который вместо ответа помахал ассигнацией в пять тысяч лир, которую я дал ему за труды. То был жест насмешки и благодарности одновременно.

И этот прощальный привет принес мне удачу. Несколько дней спустя в книжный магазин пришел шофер того самого грузовика, на котором перевозили библиотеку графа, и протянул мне завернутые в старую газету четыре инкунабулы.

— Знаете, — сказал он, — эти книги застряли на дне фургона… Просто ума не приложу, как они туда провалились.

Перевод Л. Вершинина.

Высокочтимый и многоуважаемый Феодосий!

Я получил твое письмо с основными статьями аграрного закона, который ты намерен обнародовать как первый акт вверенного тебе министерства. Статьи эти вызвали у меня подлинное восхищение Я расцениваю их как превосходные, способные, конечно вкупе с другими мерами, придать империи еще большее величие. Что же до твоей просьбы помочь тебе советами и пожеланиями в столь ответственный для твоей карьеры и для общей нашей судьбы момент, то она, эта просьба, мне льстит и делает честь, но вызывает одновременно серьезные сомнения. Какую помощь может оказать ученый, живущий вдали от двора и политических интриг, столь многоопытному, мудрому государственному деятелю, как ты, которому именно сейчас поручено возглавить правительство страны?

Казалось бы, положение историка как раз и позволяет провидеть ближайшее будущее, ибо в плане историческом оно уже готово превратиться в настоящее. Тем не менее предмет уже застывший — хотя нужно время, чтобы он выкристаллизовался, — предстает старикам, ведущим наблюдения, в несколько деформированном виде, что объясняется их способностью отчетливо воспринимать лишь далекое прошлое. А поскольку я не хочу, чтобы мои советы выглядели неуместными либо самонадеянными, мне придется ограничить сферу своих исследований прошлым. Насколько это возможно, я попытаюсь извлечь из него такие аналогии с настоящим, которые делают плодотворными размышления над сходными явлениями и целями, способствуя достижению последних.

Итак, мне представляется, что нынешняя ситуация, опасная и полная печальных предзнаменований, при несовершеннолетнем, совсем недавно взошедшем на престол императоре, имеет удивительное сходство с началом царствования Маврикия, которому досталось тяжелое наследие Юстиниана и Тиберия Константина. Тогда, как и в наши страшные, безрадостные дни, гражданская жизнь была одно сплошное насилие: обе партии — голубых и зеленых, — когда вместе с телом Юстиниана была погребена и власть монархии, обесславили себя самой гнусной местью и самыми зловещими преступлениями.

Городская же стража, вместо того чтобы пресечь это кровопролитие, только раздувала его, что объяснялось, во-первых, полной ее деградацией и — как следствие — отсутствием четких приказов, а во-вторых, тем, что в уличных столкновениях, перед лицом людской ненависти, стража действовала с неэффективной, слепой жестокостью, говорившей лишь о внутренней ее слабости.

Закон попирался самой магистратурой, иерархи которой, пренебрегая достоинством, независимостью и гражданским мужеством, осуществляли свою власть по абсолютному произволу. Суд вершился вдали от места происшествия, свидетелей либо подкупали, либо запугивали, обвинения выдвигались по наущению двора или сенаторов, приговоры были вопиюще несправедливыми.

Церковь, вместо того чтобы противостоять подобному падению нравов, скорее ему способствовала. Под удобным прикрытием теологических споров она стремилась приумножить свои и без того значительные привилегии и удвоить богатства монастырей — одним словом, извлечь из веры наивысшую власть. Политическая секта среди подобных же сект, церковь вмешивалась в дворцовые распри, силой своего престижа и предрассудков поддерживая и направляя верных ей сенаторов. Сами же сенаторы, привыкшие с незапамятных времен скрывать под маской милосердия и покорности непомерную гордыню, были худшими оптиматами, каких породил вселенский собор.