Дмитрий Минаев - Поэты «Искры». Том 2

Бес мчится дальше. Чередой
Идут равнины боевые,
Где были схватки роковые
И битвы двух соседних стран.
Вот словно точка на Маасе
Мелькнул прославленный Седан,
А там, в отторженном Эльзасе,
И Страсбург встал. Его собор,
Ордой расстрелянный германской,
Еще хранит до этих пор
Следы их бойни тамерланской.

А бес всё дальше… На пути
Чей это замок одинокий?
Ему травою зарасти
Придется скоро. Тьмой глубокой
Одеты окна; лишь одно
Его окно освещено.
А в замке пусто… В нем, объятый
Тоской, скрывая в сердце боль,
Живет, надеждами богатый,
Проектированный король,
Столь пресловутый Генрих Пятый.
Его советников с ним нет,
Его покинули клевреты,
И он садится за обед Один.
Где прежние банкеты,
Собраний смелость и задор?
Уж не стремясь к заветным целям,
От скуки с некоторых пор
На биллиарде с метрдотелем
Играет грустный граф Шамбор.

Но дальше, дальше… Бес за Рейном.
И нужно с бесом поскорей нам
Подняться выше от земли:
До нас уж запахи дошли
Цикорной гущи и сосисок,
Капусты кислой и колбас,
Дух габер-супа, грязных мисок,
Дух диких буршеских проказ,
Дух ветчины и филистерства,
И педантизма чад, и жар
Цивилизованного зверства
С букетом пива и сигар.

Заткнувши нос, глаза зажмуря,
Спешит бес дальше, и нигде
Нет мысли отдыха: везде
Под тишиной таится буря.
Хотя тайком, в любой стране
Вражда растет всё шире, шире:
Все говорят об общем мире,
И все готовятся к войне,
Щедры на тонкие уловки
И — ждут повальной потасовки.

Бес волю наблюденью дал
И — что ж! — обманутый в надежде,
Кругом всё то же увидал,
Что на земле он видел прежде:
Всё те же громкие слова
И бред несбыточных утопий
(К ним не чутка уже молва),
И копировка старых копий,
Которых участь не нова;
Всё тот же блеск штыков и копий,
Мир так же немощен и глуп,
И целым миром правит — Крупп.

Всё те же партии карлистов,
Дипломатических ужей,
Бонапартистов и папистов,
Легитимистов и ханжей.
Там папа мир клянет в азарте,
Здесь подкупной грохочет бард:
«Скончался третий Бонапарте,
Но жив четвертый Бонапарт!»
Всё то же море перебранок,
Микроскопической возни;
Всё то же царство куртизанок,
Всё те ж бенгальские огни
Продажной иль пустой печати;
Всё те же толки, елки, Патти,
Заботы о текущем дне;
Всё те же истины одне
О том, что солнце наше с неба
Равно для всех бросает свет,
Что оставлять нельзя без хлеба
Тех, у которых хлеба нет;
Что голод людям ненавистен,
Что беднякам дать нужно труд,—
Но только мир от этих истин
Еще не сыт и не обут.
От дедов отшатнулись внуки,
Отцы от лучших их детей,
И светоч знанья и науки
Бледнеет в хаосе страстей.
И в этом хаосе разврата,
Интриги, лжи и клеветы
Не отличишь врага от брата,
От безобразья — красоты,
Микадо от его солдата,
Продажных ласк от чистоты,
Ума от глупости мишурной —
Дороже нам ее лучи —
И всякой тли литературной
От полицейской саранчи.

Прогресса начатое зданье
Из вековых, гранитных плит
Уже колеблется, дрожит,
И, чуя это колебанье,
Оставив спячку многих лет,
Как змеи, дряхлые преданья
Из-под камней ползут на свет.

Не всё ж смеяться нам… Находит иногда
На каждого из нас стих грустный, господа,

А не найдет, так жизнь сама тот стих подскажет,
Его с каким-нибудь печальным фактом свяжет

И если вырвет смех, то не веселый, злой,
Как в осень ветра стон, под непроглядной мглой

Тоскливо ноющий, нам в душу проникая…
Печальный свой рассказ начну издалека я.

В те дни, когда от сел до шумных городов
Очнулась наша Русь от сна, в конце годов

Пятидесятых, вдруг в кружках литературных
И в двух-трех органах, в то время подцензурных,

Но смелых, — с цензором в ладу жила печать,—
Писатель молодой вниманье обращать

Стал на себя. Ему успех сулили верный
Журналы тех времен, и — случай беспримерный! —

Сам Гончаров Иван, на похвалы скупой,
К нему благоволил. Закон судьбы слепой,

Однако, подшутил над бедняком жестоко,
И не сбылись слова газетного пророка,

Сплетавшего ему заранее венок
Лавровый. С климатом Невы бороться мог

Недолго молодой приятель мой Рахимов
(Я выбрал для него один из псевдонимов)

И, раздражительный до крайности, больной,
В хандре был принужден уехать в край иной

За новым воздухом живительным и светом.
Как жил, что делал там два года он — об этом

Не знал никто из нас. Как в воду канул он
И без вести пропал. Был сильно поражен

Печальной вестью я уже гораздо после,
Что он сошел с ума в Испании. Нашлось ли

Там несколько друзей у юноши? Какой
Отравой нравственной с безумною тоской

Он был сражен? Не мог о том сказать никто нам;
Узнали только мы, что там, под небосклоном

Толедо, он попал в больницу, как в тюрьму,
Где, верно, суждено окончить дни ему,

И что надежды нет уже на возвращенье Рассудка.
От души и полны сожаленья,

На родине друзья скорбели о судьбе
Собрата своего, но в будничной борьбе,

Где бьемся день за днем мы все теперь тревожно,
Воспоминаньями жить долго невозможно,

И постепенно был забыт и погребен
В гробнице памяти друзей живущих он.

Так два десятка лет промчались… Разве мало?
Достаточно нас всех помяла, истрепала

Жизнь, полная тревог, падений, горьких слез,
Обманутых надежд и оскверненных грез.

Ко многому привык наш мозг, наш глаз и ухо,
И старость, гадкая, развратная старуха,

Неумолимая, как голод, как нужда,
Уже подходит к нам… «Жизнь вечно молода!»

Но отвлеченное понятие такое
Иронии полно и не вернет покоя,

Когда при этом я — не правда ли, mesdames? —
Вам по наружности лет сорок с лишним дам,

Наживши в вас врага ужаснейшего сразу…
Однако возвращусь я к своему рассказу.

Рахимов был забыт, как я уже сказал,
Но вдруг случилось то, чего никто не ждал

И меньше всех врачи испанские в Толедо…
Где было знание бессильно, там победа