Дмитрий Минаев - Поэты «Искры». Том 2

Осталась за одной природой. Прав Шекспир,
Что многое есть в ней, чего не может клир

Всех мудрецов понять. Больной, приговоренный
К безумью навсегда, при жизни погребенный

В больнице, ожил вдруг, и разом спала тьма,
Как пелена, с его дремавшего ума.

То было чудо, но все стихотворцы с жаром
Испанию зовут «страной чудес» недаром,

А факт вам налицо. Давно забытый друг
На родину спешил и, словно с неба вдруг

Иль, правильней сказать, как выходец из гроба,
Явился предо мной, но мы друг друга оба

Едва могли узнать, и радость встречи той
Смутила грусти тень. «О милый мой, постой,—

Твердил невольно я. — Да это, полно, ты ли?
Прощаясь, разве мы с тобой такими были?»

И в этом старике усталом и худом
Живого юношу я мог признать с трудом,

И только лишь глаза, хотя глубоко впали,
Нередко у него, как в юности, сверкали.

Но драма впереди еще его ждала,
Чего не мог тогда предвидеть я. Была

Большая разница меж им и всеми нами,
Которых он нашел покрытых сединами.

Мы шаг за шагом шли все эти двадцать лет,
Оставив за собой утрат печальный след;

Судьба не сразу нас, но исподволь ломала,
Нас жизнь по мелочам со многим примиряла,

И мы не делали в ней бешеных скачков,
А он слетел в наш мир как будто с облаков,

С мечтами прежними, с студенческим экстазом,
Все эти двадцать лет перешагнувши разом,

Начавши с лозунга: «Курган Малахов сдан!»
И кончив новостью: «Взят Карс и Ардаган».

Тогда его пришлось знакомить год за годом
С неведомым ему огромным периодом,

Сжав повесть длинную, состарившую нас,
В один эпический и бытовой рассказ.

Друг слушал, голову склонив и хмуря брови,
Всё делался бледней — в лице ни капли крови —

И наконец сказал: «Но было в наши дни
Немало крупных сил, талантов… Где ж они?

Да, где они, скажи? Не все же изменили
Прошедшему, не все еще лежат в могиле?

Я веру сохранил в людей, мне дорогих,
И, прежде чем спрошу тебя я о других,

Дай Добролюбова и Писарева адрес».
— «Они отправились…» — «Куда, зачем?» — «Ad patres [65].

Оплакали мы их, но в мире нет потерь
Незабываемых, и их у нас теперь

С успехом заменить успел Евгений Марков,
Переснявший всех, как посреди огарков

Друммондов яркий свет». — «Бессмертье заслужив,
Великий комик наш Мартынов, верно, жив?»

— «Жив… в памяти своих поклонников, дружище.
А сам давно лежит на городском кладбище

С Максимовым рядком, с Сосницким… Многих нет,
Которых он увел с собою в лучший свет

И никого взамен себя нам не оставил…
Но, впрочем, нет, у нас еще есть Вейнберг Павел,

При общем хохоте всех русских городов
Способный мастерски изобразить жидов».

— «Некрасов как живет, что пишет? В полной силе,
Надеюсь я, талант его богатый, или…

Боюсь спросить о том…» — «Он умер тоже, брат,
И уж о нем у нас почти не говорят.

Забыт и Курочкин покойный вместе с Меем.
Мы духу времени противиться не смеем

И в век промышленный биржевиков, дельцов
Совсем уже не чтим лирических певцов,

Давно их заменив продуктами грошовых
Стихотерзателей каких-то Барышевых,

Мартьяновых… имен не помню даже всех,
Чего, конечно, мне ты не поставишь в грех».

— «Да, почва невская, я вижу, нездорова…
Хоть Даргомыжского найду ли я, Серова?»

— «Увы, их тоже нет, но вздох свой затаи:
Маэстро Лазарев есть с Цезарем Кюи,

Который так у нас не терпит итальянцев,
Что со столбцов газет привык, как из-за шанцев,

Их грозно сокрушать как музыкальный страж».
— «Так кем же полон мир интеллигентный ваш?

Порадуй чем-нибудь меня хорошим, новым,
Дай „Современник“ мне последний с „Русским словом“».

— «Тебе их дать, мой друг, никак я не могу.
Вот „Берег“ почитай… Нет, нет, поберегу

Тебя на первый раз… Два толстые журнала,
Где прежде мы с тобой работали немало,

Уж стали редкостью, и их библиоман
Хранит в своем шкафу и переплел в сафьян.

Вот „Русский вестник“ ты везде найдешь покуда
И купишь дешево на рынке на вес, с пуда;

Но сам Катков сказать мог смело бы весьма:
„Теперь я, брат, не тот!“ как в „Горе от ума“,

И лишь с Цитовичем — судьба такая вышла —
Он вправе нынче стать под пару прямо в дышло».

— «А Помяловский где, Левитов и Слепцов?»
— «Всё там же, где и все, — у дедов и отцов.

Зато за шестерых, день каждый, без отдышки,
Стал Лейкин печь то очерки, то книжки

И так пришелся всласть, что уже с давних пор,
Поджав животики, ржет целый Щукин двор

От разных сцен его и очерков…» — «Довольно!
Пощады я прошу, тебя мне слушать больно…»

И быстро он ушел… Теперь он очень плох.
Смутил его контраст различных двух эпох,

Поставленных пред ним так беспощадно рядом,
И старый юноша, идеалист по взглядам,

Не ужился в среде, совсем чужой ему,
Дичиться начал всех, не ходит ни к кому

И часто, позабыв об отдыхе и пище,
Проводит целый день на Волковом кладбище,

Читая надписи крестов, могильных плит
И, потрясенный вновь, как доктор говорит,

От ломки нравственной поправится едва ли
И перейдет опять к безумью от печали.

В старом Ахене в старой гробнице лежит
Карл Великий… Я верен надежде,
Что с ним Мейера Карла не будут мешать;
Этот «карлик» жил в Швабии прежде.

В императорском гробе во храме лежать
Не желал бы я трупом отпетым;
В этом случае лучше бы я предпочел
Жить в Штутгарте безвестным поэтом.

Даже псы в древнем Ахене выли с тоски
И просили такого привета:
Чужестранец! Пожалуйста, дай нам пинка,
Может быть, развлечет нас хоть это.

Целый час я бродил в этом скучном гнезде,
С прусским воинством встретился снова,
И, его наблюдая, я в нем не нашел
Измененья почти никакого.