Дмитрий Минаев - Поэты «Искры». Том 2

Я взобрался на могильную плиту
И внимательно смотрел, как на лету
Два тяжелые, кургузые жука
Колошматили друг друга под бока,
Как в объятиях березу дуб сжимал,
Как под деревом опёнок вырастал,
Как паук, среди своих дневных хлопот,
Фантастический выплясывал матлот.
Так на кладбище за жизнью я следил,
И Случевский мне на память приходил:
Вспомнил я, как он на кладбище лежал,
Как под ним мертвец о камень лбом стучал,
Как мертвец m-r Случевского просил,
Чтобы тот его на время хоть сменил…
По закону же содружества идей,
Вспомнил случай я другой, еще страшней:
Вспомнил нищего, разрушенный гранит
И восставшего из гроба страшный вид,
Ветра свист, луны дрожащий свет,
Мертвеца протест и нищего ответ…
И невольный трепет в сердце проникал,
Но по-прежнему на камне я лежал,
И по-прежнему сшибалися жуки,
Отличалися в матлоте пауки,
Всё с березами амурились дубы,
Всё росли еще под деревом грибы.

Я доживал в одном квартале
Десятый год;
Но вот почил квартальный вмале —
Я просьбу в ход:
К стопам начальства припадая,
Квартал просил.
И как-то вывезла кривая:
Наш утвердил!
Квартал достался мне богатый…
Тут на меня
Надели каску, и с гранатой,
Но без огня.
И обыватель под защиту
Ко мне бежал,
Всех обворованных, побитых
Я утешал,
И всяк за это утешенье
Благодарил;
Но вдруг сердечное движенье
Я ощутил.
Раз, по грошовому взысканью,
К себе в квартал
Одно прекрасное созданье
Я вызывал.
Клянусь, клянусь богиней Фреей! —
Я, кстати, швед —
Подобных плеч, подобной шеи
На свете нет.
Что за глаза! — очарованье!
Я весь дрожал,
Когда управы предписанье
Я ей читал;
Когда склонив свои ресницы
И вся в огне,
Она, кротка как голубица,
Внимала мне…
Я прежде думал, что во власти
Я у себя,
Что застрахован я от страсти,
Как от огня;
Но я прочел, сидев в конторе
С пером в зубах,
Себе капут в прелестном взоре,
В ее очах.
Однажды я, тот взгляд встречая,
Не усидел;
Письмоводителю, вставая,
Уйти велел.
Я ей сказал: «К началу ночи,
Когда езда
Совсем затихнет, что есть мочи
Валяй сюда!»
Заря, бледнея, умирала
И умерла,
А ночь роскошно выплывала,
Как день светла.
Затихло всё. Сребристый тополь
Благоухал,
И, по трудах дневных, Петрополь
Опочивал.
На перекрестке ждал я встречи,
И долго ждал:
В мечтах грудь пышную и плечи
Я рисовал.
Прошел патруль, глядел мне в очи
И созерцал,
Как, бедный, я в прохладе ночи
Самосгорал.
Уж зарумянилась денница,
И ночь ушла…
Так вот как, скромная девица!
Ты не была?..
Тогда ее на жертву мщенью
Я осудил:
Насчет билета сочиненье
Я смастерил…
И я смотрел, как исполнялся
Приказик мой,
Как с ней в прихожей объяснялся
Городовой.

Давно любовь в обоих нас остыла;
Мы разошлись давно, и, так сказать,
Мне время на душу забвение спустило,

А проще — я тебя стал забывать.
И уж, бывало, скукою гнетомый,
Я мог порой экспромты помещать

В изящные заветные альбомы.
При этом каждый раз мой стих гласил,
Что я у той иль у другой знакомой

В листках альбома сердце схоронил;
Прелестный взгляд я вновь считал наградой
И наконец печатно повестил,

Что женщину себе сыскать мне надо,
И изложил, чего я в ней искал,
Чтоб быть могла она моей отрадой…

Но вдруг, что ты преступна, я узнал:
Сказали мне, что будто ты скончалась,
И в тот момент, как дух твой отлетал,

Когда уж Смерть к устам твоим касалась,
Меня назвал, коснея, твой язык,
И надо мной ты колко посмеялась…

Я выслушал и головой поник;
Потом, подняв чело, повел вокруг очами —
И взгляд мой был и сумрачен и дик…

И в путь пошел я скорыми шагами.
Я шел к тебе, под гнетом черных дум,
Гороховой, чрез площадь, островами.

И слышал я какой-то странный шум,
И мне подчас такое представлялось,
Пред чем вздрогнул бы даже мудрый Юм,

Что видеть лишь Случевскому случалось
(О чем и сообщал он нам в стихах);
Так: в небе много месяцев являлось;

Вся даль была в светящихся руках;
По призракам Ночь важно восходила,
И, величавая, она, в слезах,

Бежавший День десницею ловила;
По лесу ветер фертом пробежал;
Вослед ему трава зашелестила,

И чутко звук за звуком замирал,
И слышно стало, как росла былинка,
Как ландыш цвел, как мох произрастал…

Разряжена, что модная картинка,
Полулежала на диване ты.
Диван был на пружинах, с мягкой спинкой;

Обивка — синий штоф, по нем цветы;
Во храмине — приятный свет карсели,
Растений экзотических кусты,

И чьи-то лики пасмурно смотрели —
Линялые, в наколках и чепцах…
(То, верно, жен отшедших призраки сидели,

Уставши спать в затворенных гробах!)
Под окнами, глаз не сводя с дивана,
Стоял я долго и в твоих чертах,

В лице твоем насмешки и обмана
Старательно отыскивал улик;
Но тщетно: не нашел я в нем изъяна!

Напротив, как всегда, твой нежный лик
Был кроток, светел, девствен, и казалось,
Что ты водою «lait antéphelique» [166]

Еще сегодня утром притиралась.
И порешил я: нет, подобных губ
Насмешка злая не касалась!..

Но ты открыла рот — и… хоть бы зуб,
Единый зуб в нем тленье пощадило!..
Мне было б легче, если бы твой труп

Смерть лютая нещадно исказила,
Чем томный, нежный лик беззубым увидать!
И понял я, что Смерть со мной шутила…

И стал ее, таинственную, звать,
Как кровного врага, на состязанье;
Но Смерть не шла. Я продолжал кричать…

И крик мой, перешедший в завыванье,
Весь твой p’tit comité [167]перепугал,
Ты подошла к окну, но тут дыханье

Во мне сперлось — и я как сноп упал…
Казалось, в окнах лики заморгали
И самый дом твой в ужасе дрожал;

Ракеты, взвившись, лопали, трещали,
И ярко озарялись небеса;
А там, вдали, плечами пожимали,

Насупившись, сосновые леса;
В дыханьи ветра слышалась угроза…
И вдруг, гляжу, откуда ни взялся,

Высокий призрак. Тон и поза
В нем обличают частного врача,
Он молвит: «Что ж? mania furiosa!..» [168]