Никандр Алексеев - Охотничьи тропы

Грустно опустив голову, Никита Семенович стоял над замерзшими птицами, и перед ним, как видение, всплывала эта гордая пара на зыбких волнах, освещенных розовыми отблесками утренней зари… Затем, подняв лебедей на плечи, бакенщик побрел домой.

В этот день старик был скучен и неразговорчив. Сидя на табуретке, он сосредоточенно точил и без того острый, как бритва, охотничий нож.

— Что же с ними делать, дедушка? — потрогала лебедей внучка Галя. — Перья ощипать?

— Не трожь, — глухо ответил Никита Семенович. — Поставлю я их в избе на память.

Он стал препарировать лебедку и вдруг, оживившись, подозвал Галю.

— Смотри-ка, смотри! Видишь?

— Вижу, — отозвалась девочка. — Нарост на крыле, — кость, наверное, перебита была…

— То-то и оно! — воскликнул Никита Семенович. — Летать-то она летала, а пуститься с таким крылом в дальний путь не решилась.

И тут бакенщик совершенно ясно вспомнил, как летом он примечал, что лебедка очень неохотно поднималась в воздух, а если и летала, то всегда медленнее, чем лебедь.

— Потому она и зазимовала… — сказал Никита Семенович, как бы отвечая на свои мысли.

— А лебедь зачем же остался? — спросила Галя. — Ведь он здоровый был.

Бакенщик долго молчал, глубоко затягиваясь дымом из трубки, потом тихо произнес лишь одно слово:

— Дружба!..

Это было в ноябре, когда по Саянам бушевали снежные бураны. Я с охотником Василием Мищенко возвращался из своего лагеря, расположенного на Сухом Логу, в жилые места. Шли Черным белогорьем. Всюду на необозримом пространстве лежала снежная белизна гор, окаймленная по склонам черной границей леса. Белизна будто скрадывала бугры, ложки и шероховатую поверхность белогорья — все казалось гладким, ровным. Мы торопились. Хотелось к вечеру добраться до вершины реки Кингаш и там, в кедрачах, заночевать. Лыжи легко скользили по отполированной поверхности надувов. Встречный ветер обжигал лицо, стыли руки, и мы с трудом отогревались ходом. За последним подъемом недалеко показался и лес Кингаша. Мы прибавили шаг и через час уже скатывались к реке.

В верхнем ярусе, у границы с белогорьем, лес мелкий, чахлый — это от постоянных ветров и непосильных морозов, но ниже он рослый, стройный, и уже у русла реки нас встретила густая кедровая тайга. Как только мы спустились туда, сейчас же стали подыскивать место для ночевки. В такой тайге приют найти нетрудно. Почти под каждым старым кедром можно укрыться от непогоды, но нам удалось найти такой, под которым не было снега, и мы сейчас же развели костер и приступили к благоустройству своего ночлега. Уже нарубили хвои для постелей, сделали заслон от непогоды, как снизу послышался лай собаки. Мищенко долго и внимательно прислушивался.

— Однако, это Петрухин кобель лает, Соболь, — сказал он, и, несколько подумав, добавил: — Придется итти, не он, так кто-то другой тут промышляет.

Мы надели котомки и, с надеждой на лучшее, ушли вниз по Кингашу. Сумерки уже окутывали тайгу. Крепчал мороз, и все окружающее нас готовилось к длинной ночи. Вдруг пахнуло дымом, и скоро мы увидели на небольшой поляне примостившуюся между двух елей палатку. Тут же рядом, у саней, кормилась лошадь. Черный кобель, выскочив из-под саней, с лаем бросился на нас, но, узнав Мищенко, по-приятельски облапил его. Нас встретил уже пожилой, слегка сгорбленный человек. Мы подошли и поздоровались. Это был известный саянский промышленник из деревни Абалаково Петруха Кормильчик. На нем низко на плечах, подвязанная широким ремнем, висела старая, уже выбитая дошка. Глубоко сидящая на голове шапка, сшитая из козьих лап, тоже была старая, и только унты с длинными голяшками щеголяли своей новизной.