Вожди и заговорщики

Внескольких районах Западной области распевали популярную частушку:

Когда Кирова убили, нам торговлю разрешили. Когда Сталина застрелят, все колхозы переделят.

Сельские учителя района почти открыто пропагандировали против Сталина. Эти уроки дали свои всходы. ВСмоленск поступали сообщения со всей области о таких, например, высказываниях школьников: «Долой Советскую власть. Когда вырасту, я убью Сталина!» 55

Проверка вузов Азово-Черноморского района показала широкое сочувствие Николаеву и Зиновьеву. В узком кругу и даже на открытых собраниях студенты говорили: «Зиновьев и Каменев имеют огромные заслуги перед революцией, были друзья Ленина, а теперь это смазывается»; «Если бы почаще убивали таких, как Киров, то жилось бы лучше, и страна вздохнула бы свободней»; «Одного шлепнули, скоро всех шлепнут. Скоро всех их перебьют»; «Я приветствую Николаева за убийство Кирова» 56. Говорившие такое немедленно арестовывались (хотя студент Кондеев успел произнести несколько речей в защиту Зиновьева и Николаева, а затем скрылся). Асколько решили промолчать, но думали так же.

Уарестованных зиновьевцев находили архивы листовок, завещание Ленина, платформу Рютина, оружие, хранившееся с гражданской войны, часто без регистрации.

На суде Котолынов подтвердил, что слышал от Зиновьева: «Лучше бы его не было» 57. Это - о Сталине.

Надежду на жизнь подсудимым давало только полное «разоружение перед партией». Котолынов всячески демонстрирует, что ему нечего скрывать. Он во всех подробностях рассказывает о политическом подполье. Но убийство? - Нет, ничего не знал. Котолыно-ву удалось фактически доказать, что он почти не общался с Николаевым в 30-е годы. Он признавал разве что моральную ответственность зиновьевского течения за настроения Николаева.

Делались ли эти признания под пытками? Сомнительно. Во-первых, если к заключенным применялись пытки, которые их «сломали», то почему большинство обвиняемых не признались в причастности к убийству, а Шатский - вообще ни в чем? Во-вторых, избивать коммунистов до 1934 года было опасно. Все могло еще повернуться, подследственный мог стать уважаемым работником, руководителем. Массовые жестокие избиения подследственных стали обычным делом с 1937 года, когда следователи знали - итогом признаний станет расстрел или исчезновение в лагере.

На процессе 28-29 декабря Котолынов снова подтвердил: «Яморально отвечаю за тот выстрел, который был сделан Николаевым, но в организации этого убийства я участия не принимал» 58.

Приговор был готов заранее, но у председателя суда В. Ульри-ха возникли сомнения, стоит ли его выносить. Ульрих звонил Сталину, говорил о своих сомнениях, но Сталин приказал довести дело до запланированного конца.

Сталин, следивший за ходом следствия, уже мог понять, что ленинградские зиновьевцы не были организаторами убийства. Но машина была запущена, и ее остановка означала бы триумф невиновных Зиновьева и Каменева, унижение Сталина и невозможность выкорчевать среду, которая порождает радикальные настроения и в конечном итоге - терроризм. Сталин решил не отступать. Все обвиняемые были расстреляны.

Выслушав приговор, Николаев кричал, что его обманули. Перед расстрелом Котолынова Агранов и Вышинский спросили его: «Вас сейчас расстреляют, скажите все-таки правду, кто и как организовал убийство Кирова». На это Котолынов ответил: «Весь этот процесс - чепуха. Людей расстреляли. Сейчас расстреляют и меня. Но все мы, за исключением Николаева, ни в чем не повиннььв» 59

«Двурушники»

Водном Сталин был уверен - Зиновьев лгал, когда писал о прекращении им оппозиционной деятельности. В 1932 году Зиновьев говорил своим сторонникам, что будет «только выжидать» 60. Чего он ждал? Войны, «мировых развязок». Г. Евдокимов признал, что в разговоре с ним в ноябре 1934 года Зиновьев «критиковал работу по созданию единого фронта» во Франции 61. Единый фронт «притуплял» мировую конфронтацию.

Сам Зиновьев признал, что и после 1933 года обменивался информацией и политическими мнениями с Каменевым, Евдокимовым, Бакаевым, Куклиным и другими ближайшими соратниками: «Многое идет-де «здорово» и хорошо, а многое - плохо, не так, с «накладными расходами» и т. п.» 62. Да иначе и быть не могло. Профессиональные революционеры не могли не обсуждать судьбы революции, даже под угрозой репрессий. Иэтим они представляли угрозу для Сталина, были законсервированным «теневым кабинетом» левых коммунистов.

До 1 декабря 1934 года Сталин был готов терпеть эти разговоры при условии, что они будут происходить в узком кругу. Но вот кто-то стал расчищать с помощью террора дорогу к власти оппонентам Сталина. Зиновьев утверждал, что ничего не знал о ленинградском центре. Он, конечно, сохранял авторитет среди ленинградских единомышленников, возможно, они надеялись таким образом расчистить ему дорогу к власти. За это он готов признать моральную ответственность.

Нужно было еще сильнее скомпрометировать и изолировать оппозиционные группы. Вконце декабря было решено снова отправить зиновьевцев в ссылку 63. Но вот 6-7 января Бакаев признал под давлением следствия: «Мы питали наших единомышленников клеветнической, антипартийной, контрреволюционной информацией о положении дел в партии, в ЦК, в странеБ Мы воспитывали их в духе злобы, враждебности к существующему руководству ВКП(б) и Совправительству, в частности, и в особенности к т. Ста-лину» 64. Большую роль сыграли также аналогичные показания Сафарова. То же потом признают Зиновьев и Каменев, но в другой тональности. Одно дело - политические разговоры в стиле «с одной стороны - с другой стороны», другое - ненависть к товарищу Сталину.

Опираясь на показания Бакаева и Сафарова, следствие все сильнее «раскручивало» ядро зиновьевской фракции, члены которой делились воспоминаниями о своих политических беседах с 1928 года. «Наша тактика сокрушения врага заключается в том, чтобы столкнуть лбами всех этих негодяев и их перессорить» 65,- вспоминал Агранов.

13 января, по окончании следствия, Зиновьев писал: «Сначала казалось, что убийство т. Кирова и мое привлечение в связи с таким делом есть просто нечто вроде обрушившейся скалы, которая нечаянно хоронит почему-то меня под своими обломкамиБ Суть дела в том, что после XV съезда мы сохранились как группа, строго говоря, существовавшая подпольно, считавшая, что ряд важнейших кусков платформы 1925-1927 годов все же были «правильными» и что, раньше или позже, партия эту нашу «заслугу» признает.

Чтобы остаться в партии с этим убеждением, мы должны были обманывать партию, т. е. по сути двурушничатьБ утешались тем, что-де многое с 1928 года делалось «по-нашему», но делается с «большими накладными расходами» и т. п. Соответственно всему