Вольтер - Орлеанская девственница. Философские повести (сборник)

Он входит и (о волшебство, о чудо!),
Не веря собственным своим глазам,
Неистового зверя видит там.
Копье Деборы, смоченное кровью,
Стояло прислоненным к изголовью.
Его берет он; козни Сатаны
Оружием святым посрамлены.
Герой, разя, кидается на беса;
Трепещет Вельзевул и заодно
С ослом поспешно прыгает в окно.
Воздушною дорогой, выше леса,
Его он в замок богомерзкий мчит,
Где держит взаперти Гермафродит
Прекрасную Агнесу и героев
Обеих наций, в топь их заманя
И подлую ловушку им устроив.
Гермафродит, с того дурного дня,
Как Дева и бастард, разя мечами,
Его покрыли срамом без конца,
Уйдя насильно из его дворца,
Остерегался чествовать пирами
Героев, пойманных его сетями.
Он был суров с невольными гостями
И в погреб их глубокий заточил.
Однажды канцлер, в длинном облаченье,
Явившись к заключенным, объявил
Хозяина священное веленье:
«Вам будет полагаться хлеб и квас
И раз в неделю порка в довершенье,
Пока один или одна из вас
Не выполнит свое предназначенье;
Тогда всю полудюжину он спас.
Старайтесь полюбить; пускай открыто
Полюбит кто-нибудь Гермафродита.
Любви он хочет, и достоин он.
Коль он не будет удовлетворен,
Вас будут сечь, – таков его закон».

Он вышел вон. По окончаньи речи
Шесть заключенных собрались на вече.
Но кто же будет в жертву принесен?
Агнеса молвила: «В моей ли власти
Быть раненной стрелою нежной страсти?
Не от меня зависит, что люблю:
И верность сохраняю королю».
Глаза Агнесы, полные печали,
Глазам Монроза томно отвечали.
Монроз сказал: «Той, кем душа жива,
Не изменю и ради божества.
Я равнодушен к ста Гермафродитам
И для нее желал бы быть избитым».
«И я для милого пролила б кровь, –
Сказала Доротея. – Где любовь,
Там скрашены ужаснейшие муки:
Что нам мученья, если нет разлуки?»

А Ла Тримуйль к ее ногам проник
И отдавался скорби бесконечной,
Слегка смягченной радостью сердечной.

Откашлявшись два раза, духовник
Сказал им: «Господа, и я был молод;
Те времена прошли; суровый холод
Избороздил морщинами мой лик.
Что я могу? Мое ли это дело?
Я – королевский духовник, монах;
Бессилен я помочь в таких делах».

Поль Тирконель решительно и смело
Встает и заявляет: «Ну, так я!»

Сказал, и общество повеселело,
Надежду на спасенье затая.
Когда минула ночь, Гермафродиту,
Который утром женщиной бывал,
Поль нежное посланье написал,
Чтобы его доставить через свиту,
И приложил короткий мадригал,
Где редкостного вкуса достигал.

Я должен рассказать, конец какой
Имели хитрости Гермафродита,
Как Тирконель наказан был судьбой,
Какая благородная защита
Была оказана отцом святым
Агнесе с Доротеей и с каким
Искусством было колдовство разбито.
Хочу подробно рассказать я, как
Осел у Дюнуа похитил Деву
И как за это божескому гневу
Подвергся верности и чести враг.

Но о сражении у Орлеана
И о разгроме английского стана
Я ранее поведать должен вам.
О бог любви! О торжество! О срам!
О злой Амур, ведь ты предать собрался
Оплот и славу Франции врагам!
То, перед чем британец колебался,
То, что Бедфорд и опытность его,
То, что рука Тальбота самого
Не сделали, ты совершить берешься.
Ах, пламень твой, сжигающий в тиши, –
Мученье тела, пагуба души!
Ты губишь нас, дитя, а сам смеешься!

Тому два месяца, порхая там,
Где сто бойцов, служа двум королям,
Отважно бились, кровь лия без счета,
Ты ранил в сердце грозного Тальбота,
Стрелу из первого колчана взяв.
В тот день, в стенах французского оплота,
Минуту перемирия избрав,
Беседовал он, пользуясь моментом,
С Луве, невозмутимым президентом.
За ужином, на скромном торжестве,
Присутствовала госпожа Луве,
С лицом надменным и довольно хмурым,
За что незамедлительно была
Наказана обиженным Амуром:
Надменный холод пламенем зажгла
Родящая безумие стрела,
И молодая президентша разом
Нашла любовника, утратив разум.

Вы видели ужасный этот бой,
И эту беспощадную осаду,
И этот приступ, страх внушавший аду,
И этот грозный орудийный вой,
Когда Тальбот с британскими полками
Стоял пред взорванными воротами
И, мнилось, на него бросала твердь
Огонь, свинец, железо, сталь и смерть.
Уже Тальбот стремительно и рьяно
Успел войти в ограду Орлеана
И возвышал свой голос громовой:
«Сдавайтесь все! Товрищи! За мной».
Покрытый кровью, в этот миг, поверьте,
Он был похож на бога битв и смерти,
Которому сопутствуют всегда
Раздор, Судьба, Беллона и Беда.

Как бы случайно в президентском доме
Отверстья не забили одного,
И госпожа Луве могла в истоме
Глядеть на паладина своего,
На яркий шлем, султаном осененный,
Могла заметить лик его влюбленный,
И гордый вид, с которым бы не мог
Соперничать и древний полубог.

По жилам президентши пламя лилось,
Она забыла стыд, в ней сердце билось.
Так некогда, любовью пронзена,
Из темной ложи госпожа одна
Глядела на бессмертного Барона,
Не отрывалась от его лица.
Ждала его улыбки и поклона
И негой наслаждалась без конца.

От страсти госпожа Луве сгорая,
Бросается к наперснице своей:
«Беги, беги, Сюзетта дорогая,
Скажи ему, чтоб он пришел скорей
Меня похитить; а не можешь лично,
То передай хоть с кем-нибудь другим,
Что я по нем тоскую безгранично
И ужинать хочу сегодня с ним».

Сюзетта не сама пошла, а брата
Послала в лагерь; тот исполнил все,
И через час, не боле, три солдата
Ворвались в президентово жилье.

Ворвались, женщину находят – в маске.
Она вся в лентах, в мушках и в раскраске.
На лбу кольцо искусное вилось
Из собственных или чужих волос.
Ее хватают, кутают плащами
И мчат к Тальботу тайными путями.
Надменный этот воин, чья рука
Повсюду пролагала след кровавый,
В объятиях крылатого божка
Хотел под вечер отдохнуть от славы.
Обычай требует, чтоб, кончив бой,
С любовницей поужинал герой,
И жажда нег, как некая забота,
Томит великолепного Тальбота.

Для ужина готово было все:
В лед врублено, в графинах драгоценных
Рубином отливало то питье,
Что в погребах своих благословенных
Хранит Сито. В другом конце шатра,
Под сенью драгоценного ковра,
Большой диван, украшенный с любовью,
Подушками манивший к изголовью,
Сулил покой и негу до утра.
Утонченное всюду было что-то;
Жить, как француз, была мечта Тальбота.