Вольтер - Орлеанская девственница. Философские повести (сборник)

В окошко он увидел меж ветвей
Пасущихся у грота двух коней.
Он направляется туда; со ржаньем
Бегут к пещере кони от него,
Где, отданные сладостным желаньям,
Любовники не видят ничего.
Поль Тирконель, чей бессердечный разум
Чужого счастия был вечный враг,
Окинул их высокомерным глазом
И, подойдя к ним, закричал: «Вот как!
Так вот какой срамной разгул устроя,
Вы память оскорбляете героя!
Отбросы жалкого двора, так вот
Что делаете вы, когда умрет
Британец, полный доблести и силы!
Целуетесь вы у его могилы,
Пастушеский разыгрывая рай!
Ты ль это, гнусный рыцарь, отвечай,
Твоею ли рукой британский воин,
Которому ты даже недостоин
Служить оруженосцем, срам и стыд,
Каким-то странным образом убит?
Что ж на свою любовницу глядишь ты
И ничего в ответ не говоришь ты?»

На эту речь Тримуйль сказал в ответ:
«Средь подвигов моих – такого нет.
Великий Марс всегда распоряжался
Судьбою рыцарей и их побед, –
Он так судил. С Шандосом я сражался,
Но более счастливою рукой
Британский рыцарь был смертельно ранен;
Хотя сегодня, может быть, и мной
Наказан будет дерзкий англичанин».

Как ветер крепнущий сперва чуть-чуть
Рябит волны серебряную грудь,
Растет, бурлит, срывает мачты в воду,
Распространяя страх на всю природу, –
Так Ла Тримуйль и Тирконель сперва,
Готовясь к поединку, говорили
Обидные и колкие слова.
Без панцирей и шлемов оба были:
Тримуйль в пещере бросил кое-как
Копье, перчатки, панцирь и шишак –
Все, что необходимо для сраженья;
Себя удобней чувствовал он так:
А для чего в любви вооруженье!
Был Тирконель всегда вооружен,
Но шлем свой золотой оставил он
В часовне вместе со стальной кольчугой,
В сражениях испытанной подругой.
Лишь рукояти верного клинка
Не выпускает рыцаря рука.
Он обнажает меч. Тримуйль мгновенно
Бросается к оружью своему;
Противника, смотрящего надменно,
Готовый наказать, кричит ему,
Пылая гневом: «Погоди, дружище,
Сейчас отведаешь ты славной пищи,
Разбойник, притворившийся ханжой,
Чтобы смущать любовников покой!»
Вскричал – и устремляется на бритта.
Так на фригийских некогда полях
В бой с Менелаем Гектор шел открыто {315}
У плачущей Елены на глазах {316}.

Пещеру, небо, воздух Доротея,
Скрывать своей печали не умея,
Стенаньем огласила. Как она,
Несчастная, была потрясена!
Она твердила: «Пламя поцелуя
Последнего на мне еще горит!
О боже, потерять все, что люблю я!
Ах, милый Ла Тримуйль! О гнусный бритт,
Пусть ваша сабля грудь мою пронзит!»

Так говоря, со взором, полным муки,
Бросается, протягивая руки,
Между сражающимися она.
Уж грудь Тримуйля, что с такой любовью
Она ласкала, вся обагрена
Ужасною, струящеюся кровью
(Удара сокрушительного след);
Француз отважный на удар в ответ
Коварного британца поражает,
Но Доротея между них, увы!
О небо, о Амур, где были вы!
Какой любовник это прочитает,
Не оросив слезами грустных строк!
Ужель достойнейший любовник мог,
Такой любимый и такой влюбленный,
Убить подругу, гневом ослепленный!

Сталь закаленная, орудье зла,
Вонзилась в сердце, где любовь жила;
То сердце, что всегда открыто было
Тримуйлю, пронзено его рукой.
Она шатается… Зовет с тоской
Тримуйля своего… В ней гаснет сила…
Она пытается глаза открыть,
Чтоб милый образ дольше сохранить,
И, лежа на земле, уже во власти
Ужасной смерти, с холодом в крови,
Она ему клянется в вечной страсти;
Последние слова, слова любви,
С коснеющего языка слетели,
И кровь застыла в бездыханном теле.
Но тщетно… Ла Тримуйль ее, увы,
Не слышал ничего. Вкруг головы
Его витала смерть. Облитый кровью,
Упал он рядом со своей любовью,
Он был в ее руках, он утопал
В ее крови, и этого не знал.
Оцепенев, британец беспощадный
Стоял внедвижимо. Он не владел
Своими чувствами. Так Атлас хладный {317},
Бесчувственный, суровый и громадный,
Скалою некогда окаменел.

Но жалость, в чьей благословенной власти
Смягчать суровые людские страсти,
Ему свою явила благодать:
Его душа сочувствием согрета;
Он начал Доротее помогать,
И на ее груди он два портрета
Находит: Доротея их везде
И в радости хранила, и в беде.
Изображен великолепный воин
Был на одном портрете. Как гроза,
Был Ла Тримуйль красив. Его глаза
Сияли ясно, словно бирюза.
Сказал британец: «Он любви достоин».
Но что, о Тирконель, промолвил ты,
Увидя на другом свои черты?
Глядит он в изумленьи и тревоге.
Какая неожиданность, о боги!
И тотчас вспомнил он, как по дороге
В Милан он с юной Карминеттой свел
Знакомство и подругу в ней нашел,
И как потом, в печальный час разлуки,
Прощаясь с ней три месяца спустя,
Когда она уже ждала дитя,
Ее целуя, положил ей в руки,
Написанный Беллини {318}, свой портрет.
Искусное произведенье это
Узнал он. Мать убитой – Карминетта,
А Тирконель – отец, сомненья нет.

Он был суров, надменен, равнодушен,
Но человечен был и не бездушен.
Когда таких людей печаль язвит,
Когда они узнают боль иль стыд,
Они сильней их отдаются власти,
Чем человек, что быть рабом привык
Любого ощущения иль страсти:
Легко сгорает на ветру тростник,
Но в горне медь пылает бо льшим жаром.
Британец, страшным потрясен ударом,
Глядел на дочь, лежавшую у ног,
В крови, и он заплакал, видит Бог,
Впервые он воспользовался даром,
Который в скорби облегчает нас.
Он с трупа дочери не сводит глаз,
Ее целует он и обнимает,
Окрестность жалобами наполняет
И, проклиная этот день и час,
Без чувства падает. Тот крик ужасный
Услышал в забытьи Тримуйль прекрасный;
Он взор полуоткрыл и в тот же миг
Он жить не пожелал, простившись с лаской;
Из милой груди он спешит изъять
Свой меч и прямо на клинок дамасский
Бросается. Булат по рукоять
Вошел в него, и кровию своею
Несчастный рыцарь залил Доротею.

На Тирконеля крик бежит народ.
Священники, оруженосцы, слуги
На это зрелище глядят в испуге;
В сердцах бесчувственных растаял лед.
О, если бы они не подоспели,
Наверно б жизнь угасла в Тирконеле!

Немного успокоившийся бритт,
Смирив свое волнение и стыд,
Тела влюбленных положить велит
На копья, связанные, как носилки;
И в лагерь королевский грустный прах
Солдаты хмурые несут в слезах.

Поль Тирконель, в своих порывах пылкий,
Решенья принимал поспешно. Вдруг
Возненавидел он любовь, природу,
И дев, и женщин, и свою свободу;
Он на коня садится и без слуг,
С потухшим взглядом, мрачный и безмолвный,
Париец едет, размышлений полный.
Спустя немного дней, прибыв в Кале,
Плывет он в Англию на корабле;
Там облачается суровой схимой
Святого Бруно {319}и, тоской томимый,
Он ставит меж собой и миром крест;
Всегда молчит, скоромного не ест;
Казалось, смерть одна ему желанна.
Однако набожность в нем не жила.