Матвей Комаров - Повесть о приключениях английского милорда Георга

Хотел было Мералий еще говорить больше, но Люция сказала:

– Ах, мои матушки, какой это беспутный похабник.

А я, не вытерпев, принужден был ему сказать:

– Благодарствую, братец, что ты своими разговорами удивил всю нашу компанию. Ежели бы я знал, что от тебя последует такое вранье, то б ни для чего тебя с собою сюда не взял. Опомнись, ты видишь, что здесь сидят девицы, а ты говоришь такой вздор, которого и замужним слушать непристойно.

Доротея, оборотясь к Анне-Софии, сказала:

– Я думаю, уже время и домой ехать, – и, встав, поехали.

После сего, спустя несколько времени, случилось мне в именины Люции быть опять у нее, и как гости все разъехались, а остались только мы одни, то тетка наша Маргарита говорила со мной, что время мне жениться, и выхваляла многих девиц, притом же и сестра Люция о том же мне советовала и представляла в невесты некоторых знакомых ей девушек. Но как я не хотел еще жениться, то смеясь отвечал им, что у нас в Лондоне нет такой невесты, на которой бы я согласился жениться, притом же я еще многих коротко и не знаю, а на выбор других в сем случае, кроме самого себя, ни на кого положиться не могу, потому что от женитьбы зависит вечное человеческое счастье или несчастье.

Люция на сие говорила мне:

– Братец, теперь вы все науки окончили, дом имеете богатый, имения довольно, и так вам остается только искать, чтоб невеста ваша была честная и добродетельная. Хотите ль вы, братец, я вам покажу двенадцать славных портретов? Вы только выбирайте, которая вам понравится, а за достоинства их я вам ручаюсь.

Я на сие, смеясь, говорил ей:

– Пожалуй, покажи, я готов вас слушать.

Люция, взяв меня за руку, повела в свою спальню, а за нами вошли Маргарита и Филистина, и показывала мне те портреты, которые были самой лучшей работы.

Первый – Вильгельмины, дармштадтского генерала дочери.

Я смотря на оной, говорил:

– Она бы очень хороша, да только немного криворота.

Люция отвечала мне:

– Может быть, ошибся живописец, а у нее этого нет.

Второй – Ульрики-Элеоноры, шведского генерал-лейтенанта дочери.

– Правда, – говорил я, – эту можно б назвать красавицей, ежели бы была не кривоглаза.

Третий – Софии, родной племянницы маркграфа бранденбургского.

Маркграфиня, прервав милордову речь, сказала:

– Она и мне племянница, однако, пожалуй, не опасайся, говори как было.

– Извольте быть уверены, Ваше Величество, – отвечал милорд, – я ничего от вас утаить не могу, я смотря на оной портрет сказал: «Она немного кривоноса».

– Ах, как дурно, братец, так ругать, – говорила мне сестра.

– Что ты сердишься? Ведь здесь никого чужих нет и никто об оном ведать не может.

Четвертый – Марии-Аполлонии, сардинского курфюрста [24] Курфюрст – князь с правом избрания императора. сестры.

– Эта, – говорил я, – кажется, из персоны не довольного ума.

Пятый – Анны-Кристины, дочери польского сенатора.

– Ее и позитура [25] Позитура – положение тела, фигуры. , – сказал я, – показывает похабною.

– Какое это ругательство, – говорила Люция.

Шестой – Елизаветы-Терезии, сардинского вице-канцлера дочери.

– Ежели ее кто возьмет, – говорил я, – то ничем другим утешаться, как только одною красотою, а ума в ней не бывало.

Седьмой – Филистины-Шарлотты, испанского адмирала племянницы.

– Она и на портрете, – сказал я, – написана смеющейся, а сама уже, я думаю, великая пустосмешка.

– Никак, – говорила Люция, – она только веселого нрава.

Восьмой – Марии-Филистины, прусского генерал-адъютанта дочери.

– Ежели она подлинно так убирается глупо, как написана, то надобно ее взять такому, который бы сам знал во всех женских уборах надлежащую пропорцию.

– Батюшка братец, – говорила мне Люция, – ведь эдак можешь прослыть великим насмешником, что будто для вас из таких знатных невест ни одна не годится, – и кликнув девку приказала принести из другой горницы еще четыре портрета, про которые, показывая мне, сказала:

– Вот то-то, братец, красавицы.

Девятый – Марии-Магдалины, цесарского адъютанта дочери.

– Правда, – отвечал я, – она хороша, да только еще очень молода, да и щеголиха, в золотом платье и написана.

Десятый – Марии-Анны, бразильского генерал-майора сестры.

– Мне кажется, – сказал я, – она уже не меньше тридцати лет имеет от роду.

– Это правда, – отвечала мне сестра, – что она вас старее.

Одиннадцатый – Вильгельмины-Амалии, брауншвейгского камергера [26] Камергер – придворное звание высокого ранга. дочери.

– Она очень несчастлива, – сказал я, – что ее портрет пишут: ежели бы не писали, то б не всякий знал, что она нехороша.

Двенадцатый – Ингеренты-Елизабеты, английского обер-гофмаршала дочери, нынешней моей невесты.

Я смотря на сей портрет сказал:

– Вот эту можно назвать красавицею, ежели она подлинно так хороша, как написана. И портрет ее показывает в ней великий разум. Я прошлого года во дворце с нею танцевал, только она мне не так хороша показалась, и я не думаю, чтоб чрез год так много в ней красоты прибавилось.

– Совершенно она хороша и умна, – говорила мне Люция. – Ежели тебе угодно, то когда она ко мне приедет, я пришлю за тобою.

– Хорошо, – отвечал я, – я очень хочу ее видеть.

Люция мне сказала, что она на нынешней же неделе неотменно позовет ее к себе обедать.

И я признаюсь, что желал ее видеть не для того, чтоб получить себе в невесту, но для одного только любопытства.

И так простясь с сестрами и теткою, поехал домой.

Чрез шесть дней прислала ко мне сестра сказать, что Елизабета будет к ней обедать. Я, одевшись, в двенадцатом часу к сестре приехал. Увидевши ее, признал за совершенную красавицу и, сидя за столом, смотрел на нее очень прилежно, высматривая, как из ее персоны, так и из разговоров, не имеет ли она какого недостатка, но ничего приметить не мог, и она так мне полюбилась, что хотя жениться был еще и не намерен, но думал в себе, что когда будет мое намерение, то она мне нимало не противна.

После обеда я несколько с нею разговаривал с великой учтивостью и, сколько мог приметил, что и я ей показался не противен. И так, просидевши она у сестры до самого вечера, поехала домой.

По отъезде ее тетка моя Маргарита и сестра Люция спрашивали меня, какова мне показалась Елизабета. Я им отвечал, что она мне не противна, только я, не имея еще никакого чина, жениться не намерен, и с тем от них поехал.

После сего, когда бывал я во дворце, то ни с кем столько не танцевал, как с нею, – не для того чтоб я ее очень любил, но потому, что она лучше других танцевала. А отец ее с того времени стал ко мне ласкаться и всегда со мною разговаривал.

В один день тетка моя, будучи у Елизабетиной матери в гостях и увидевши Елизабету, говорила ее матери: