Евгений Салиас де Турнемир - Петербургское действо. Том 2

И как сожалела она потом всю жизнь, что не решилась покончить все в темных волнах русского залива…

А когда еще начинался этот день, двадцать восьмого июня, в те часы, когда в маленьком Монплезире Екатерина кончила свое письмо к Григорию Орлову, она от волнения и скорби не могла лечь спать.

Солнце поднялось, начинался великолепный жаркий летний день, а она грустно встречала солнечный восход, золотивший морские волны, плескавшие о гранит того домика, в котором она сидела почти под арестом.

Она задумалась и была пробуждена голосами под окном. Выглянув, она узнала статную фигуру Алексея Орлова.

Через минуту вошла к ней камер-фрейлина и доложила, что поручик Орлов, которого часовые не пропускают, желает с ней переговорить.

Государыня быстро оделась, как бы для прогулки, и вышла из домика…

Часовым было приказано накануне никого не пропускать в Монплезир, но приказа не выпускать государыню прогуливаться по парку не было, конечно, отдано.

Государыня перешагнула порог. Орлов весело подал ей руку, и они, тихо прогуливаясь, пошли по дорожке.

Орлов сказал ей тотчас несколько слов, от которых она вздрогнула, задохнулась, пошатнулась и, если бы не его помощь, то, может быть, упала бы…

– Все кончено! Надо начинать!

Повернув на другую дорожку, они пошли быстрей, и через несколько минут государыня была уже в карете. Алексей сел на козлы, подобрал вожжи, молодецки крикнул на взмыленных уже коней, и карета помчалась.

При выезде из Петергофа из чащи кустов выскакал к ним верховой, офицер Бибиков, весело раскланялся и пустился рядом около дверец кареты.

Верстах в пяти от Петербурга, когда лошади, несмотря на отчаянные удары кнута, уже выбившись из сил, готовы были пасть, Алексей Орлов завидел на дороге другую карету! То были брат Григорий и Барятинский, выехавшие навстречу.

Через час государыня была у казармы ожидавших ее измайловцев.

Ласунский, с ним несколько офицеров и три роты солдат радостными криками встретили государыню, целуя одежду…

Затем привели полкового священника, и все присягнули на верность.

Отсюда, с барабанным боем, двинулись все в Семеновский полк. Но там Федор Орлов уже сделал тревогу, и семеновцы бежали к ним навстречу. Во главе двух полков государыня двинулась в Казанский собор.

Духовенство, собранное ночью Сеченовым, было налицо. Весь синод был тоже налицо. Сенаторы, предупрежденные тоже ночью Тепловым, были почти все. Народ заливал кругом паперть собора, не понимая, что творится в нем, и вскоре узнал, что идет присяга государыне Екатерине Алексеевне, потому что государь накануне упал с лошади и убился до смерти.

Ежеминутно десятки экипажей подъезжали к собору, и сановники в блестящих мундирах выходили из них. Служба кончилась. Государыня вскоре показалась на паперти собора, окруженная свитой.

На ступенях этой паперти, в первых рядах толпы, стояли два красавца богатыря, два брата.

– Я крикну сейчас в народ. Или теперь… или никогда! – шепнул Алексей.

– Обожди! – отвечал Григорий. – Хуже бы не вышло.

– Чего ждать! Какая беда от того? А там поздно будет!

Григорий смущенно молчал.

В ту минуту, когда государыня появилась на верхней ступени паперти, Алексей Орлов поднял высоко шляпу над головой. Толпа, заливавшая кругом всю паперть, двинулась, и сотни, тысячи рук тоже поснимали шапки.

– Ура! – первые крикнули могучим голосом два богатыря. И «ура» это пронеслось по всей площади, и тысячи голосов подхватили его… Казалось, вся площадь дрогнула и колыхнулась.

– Да здравствует государыня императрица, самодержица всероссийская! – крикнул снова Алексей Орлов к народу.

Легкое, но заметное волнение сделалось в рядах блестящей свиты государыни.

– Что ты? – схватил брата за руку Григорий.

Но богатырь-поручик, уже обернувшись к блестящей свите из первых сановников государства, вымолвил громко и дерзко:

– Что ж не подхватываете, бояре?.. – И, обернувшись к народу, он выкрикнул могуче: – Братцы, ну-тко мы… Да здравствует самодержица всероссийская!

И рев тысяч голосов грянул на всю окрестность:

– Да здравствует государыня-самодержица! Наша матушка!..

Для этих голосов что «матушка», что «самодержица» было одно и то же… Хорошее, ласковое слово!..

У могучего крика этого был слабый отклик, будто эхо. Свита тоже повторила слова:

– Самодержица всероссийская!

И в этой свите был один человек, побледневший теперь как снег, Никита Иванович Панин.

Сейчас близ алтаря говорили ему и государыня, и высшие чины государства про регентство… Начавшись на словах у алтаря собора, регентство уже окончилось теперь на паперти.

Начался разъезд, сумятица, крики радости, вопли, давка. Народ ликовал, кто зная о чем, а кто и не зная, а так!.. Только сановники, с трудом находя свои экипажи и рассаживаясь, будто сговорились и все повторяли одно и то же друг дружке:

– Да как же?! Да что же?! Да кто же?! Как же самодержица?.. Говорили регентство… Совет вельмож…

Через час в новом Зимнем дворце была еще большая сумятица.

Уже весь Петербург, придворные, сенат и синод, высшее общество, все резиденты иностранных держав, кроме одного, конечно, Гольца, сотни разряженных дам густой толпой наполняли залы и гостиные дворца. Немецкая принцесса София Фредерика Августа Ангальт-Цербстская, по замужеству герцогиня Голштейн-Готторп, принимала всенародное поздравление с восшествием на всероссийский прародительский престол…

Не будь на свете младенца наследника Павла, все бы это всякому показалось бессмыслицей!!

Ликование было общее! Не прошло получаса, как австрийский посол Мерсий узнал нечто, что заставило и его тоже ликовать, а в его лице и Европу! Бретейль узнал, что его просят взять назад грамоты и остаться послом. Гакстгаузен узнал, что о войне с Данией, конечно, и помину не будет…

Покуда во дворце толпилась и шумела блестящая толпа, на улицах столицы уже начиналась своевольная беспорядица. Кабакам приходилось плохо!..

Преображенцы, с утра волновавшиеся по своим ротным дворам, без всякого приказания офицеров собрались, наконец, на полковом дворе, и здесь Пассек, освобожденный силком Баскаковым, принял над ними начальство. Преображенцы тотчас, кое-как выстроившись в ряды, двинулись ко дворцу.

Только один рядовой запоздал вовремя присоединиться к своей роте и теперь догонял ее – Державин. Он был бледен и взволнован, но от иных причин – в это утро безурядицы и самоуправства на ротном дворе у него украли его последние деньги.

Едва преображенцы вышли на Литейную, им навстречу не шел, а почти бежал, запыхавшись, офицер их же полка… Вне себя, он выхватил шпагу, бросился на первые ряды и крикнул: