Евгений Салиас де Турнемир - Петербургское действо. Том 2

– Назад!! Крамольничать! Против законного государя! Бунтовать! Назад, мерзавцы! Перекрошу всех!!

И шпага его засверкала над головами ближайших. Это был лейб-кампанец Квасов.

Но десятки голосов заревели вдруг на ненавистного офицера:

– Бей его! Коли! В штыки!

– Зачем? Бей просто… Не пакости штыка об нашего лешего!..

И через полминуты Аким Акимович, окруженный, как волк собаками, замертво упал среди улицы от жестоких ударов прикладами. Только через час очнулся он в какой-то цирюльне, куда подобрали его из жалости прохожие.

Между тем за углом Литейной, на Симеоновской, куда завернули солдаты, другой офицер верхом наскакал на них и вломился в ряды, тоже обнажая шпагу. Это был Воейков.

– Стой! Вольница! Кто смел без моего приказу сбой ударить?.. Заворачивай назад!

И Воейков ударил ближайшего солдата плашмя по голове, но через мгновение раздалась команда Пассека:

– Ребята! Валяй его, бунтовщика…

Солдаты бросились, один удар вышиб у офицера его шпагу, другие двое ранили лошадь. Она взвилась на дыбы и, отскочив, запрыгала, хромая, но разъяренные солдаты бегом пустились по Симеоновской, преследуя обезоруженного, и скоро прижали его к берегу Фонтанки. Воейков, не видя спасения от штыков, въехал в речку по грудь лошади.

– Не мочиться же из-за него! – крикнул кто-то. – Брось! Не время!.. Опосля всех переколем, кто противничает нашей матушке…

И солдаты бросились на мост и уже на рысях пустились к Зимнему дворцу, где гудела на лугу несметная толпа, окружая измайловцев, семеновцев и отдельные отряды, прибежавшие от разных полков.

Часа через два город уже волновался весь, по всем улицам. Кое-где уже были драки, кое-где уже были разбитые кабаки, а в некоторых ненавистных домах было уже все разграблено.

И вскоре поневоле была назначена стража охранять некоторые дома, и в том числе палаты прусского посланника. Но Гольца уже не было в доме. Он при первых признаках уличной сумятицы укрылся в доме брильянтшика Позье, а через час по совету немца-лакея, не считавшего и этот дом безопасным, вместе с ним перешел в квартиру Шепелева, как офицера и знакомого.

Княжна Василек, перепуганная сама насмерть, скрыла посланника в спальне жениха.

Она была в страшном волнении, и душа ее уже изболелась в мыслях о том, кто был ей дороже всего в мире. Да и было отчего! Юноша, еще слабый, при первых кликах на улице понял, что творится здесь, и, наняв тройку, ускакал в Ораниенбаум, стать на сторону законного государя, которому он присягал… А если нужно, то и умереть, защищая его!..

На Большой Морской около полудня толпа зевак была гуще, плотней и особенно весела. Смех, шутки, прибаутки гудели кругом… Одни расходились, другие прибывали и без конца передавали добрую весточку, и на всех лицах была написана радость.

Здесь с час назад конногвардейцы заметили в карете проезжавшего Жоржа, тотчас вытащили его вон, и ненавистный принц тут же среди улицы был нещадно избит… Быть может, несчастный был бы умерщвлен, если бы генерал-полицмейстер Корф слезно не выпросил его у толпы именем государыни и не увез к себе, обещаясь и клянясь посадить его непременно на хлеб и на воду…

– Он нас с мужьями всех развести хотел! – особенно вопили две бабы с Преображенского ротного двора.

– Поучили-таки Жоржушку!.. – радовались все обыватели.

Это было самое веселое событие действа петербургского за весь этот беззаконный, дикий, пьяный, но некровопролитный день… если не считать в кровь разбитый Жоржин нос.

Зато конногвардейцы, выпустившие неохотно из рук свою жертву, тотчас бросились во дворец принца, и через два часа в нем было все разорено или разграблено, а перепуганная челядь спаслась врассыпную по соседним улицам. Только одной маленькой комнаты не могли тронуть солдаты. В ней ничего не было дорогого! Но в ней сидели принцессы почти без чувств от страха, а у дверей их стоял добровольным стражем от расходившихся янычар офицер Голицын. Не явись он случайно сюда, то, вероятно, и обе принцессы пострадали бы так же, как Жорж, если не хуже…

Во всех домах столицы было то же движение, что и на улице.

Господа и челядь выезжали, выбегали, ворочались и суетились. Только в двух домах на весь город было спокойно. В доме Воронцова, отца ненавистной питерцам «Романовны», было тихо. Радоваться домохозяевам было нечему, суетиться от сборов во дворец с поздравлением или в гости, побеседовать на радостях – не приходилось, а народу и солдатам шуметь в горницах и грабить было тоже нельзя. С утра многочисленный караул занимал двор, подъезд и все двери по приказанию государыни, вовремя вспомнившей о возможности здесь народной мести и расправы.

Был и еще другой дом, где было не только тихо, но мертво, хотя караула тут ставить было незачем. Ворота на двор были затворены, двери главного подъезда заперты, ставни нижнего этажа закрыты. Хозяин дома хворал!.. И хворал он уже седьмой раз за свою жизнь. Он хворал при всех как законных переменах правительства, так равно и при всех переворотах за все XVIII столетие. Теперь, как и всегда, при всякой повторяющейся болезни, он хворал еще тяжелей, то есть боялся и трусил более, чем когда-либо… Да и было отчего! Ни одно еще питерское действо не заставало его до такой степени врасплох, так внезапно и непостижимо!..

Разумеется, это был граф Иоанн Иоаннович Скабронский. Старик сидел в своем кабинете, прислушивался к шуму на улице, вздыхал, качал головой и думал про себя или же шептал тихонько:

– Господи! Да когда же этому конец будет? Что ж у нас, веки веков так и будет комедь да скоморошество разыгрываться, чудеса в решете представляться!

И умный старик, конечно, искренне и глубоко верил, как и многие, что теперешний переворот самый беззаконный и отчаянный из всех, а новое правительство самое ненадежное и самое недолговечное. Он помнил хорошо, как если бы то случилось вчера, переворот в пользу российской цесаревны. Но тогда свергался младенец император и ненавистное иноземное регентство. А здесь свергается прямой внук Петров и законный монарх, а провозглашается – и не правительницей, а самодержицей – чужая женщина, иноземка, немецкая принцесса. А покуда подрастет наследник, Павел Петрович, который теперь младенец, что еще придется увидеть, что еще будет! Действо за действом!.. Смута, крамола, безурядица!..

И Иоанн Иоаннович в отчаянии прибавлял:

– Умирать пора! Хоть и не хочется, а пора! А то хуже – в Сибири умрешь!

Лотхен была в доме, и, несмотря на сумятицу в городе, несмотря на те удивительные вести, которые приносились тайком отлучавшимися дворовыми, немка была все-таки весела. Она не отходила от окна, глядела на толпы народу и улыбалась. Но если бы теперь кто-нибудь увидел ее, то, пожалуй бы, не узнал.