Пётр Полевой - Братья-соперники

Через несколько минут Борис Алексеевич уже входил в комнату Петра, который сидел за столом мрачнее ночи: нашлись добрые люди, которые успели разбудить царя и намекнули ему, что князь Борис уже вышел от Шакловитого, а к нему с докладом нейдет, не исполняет его приказания…

Едва князь Борис переступил порог, Петр грозно глянул на него и крикнул:

– Как ты смел не подать мне сказку Шакловитого тотчас?

– Не смел тебя тревожить в такой поздний час ночи, – смело и твердо отвечал князь Борис. – А как услыхал, что ты изволил проснуться, вот несу тебе бумаги.

Петр почти вырвал у него из рук столбец с показанием Шакловитого и стал быстро пробегать его глазами.

Два часа спустя государь послал за дьяком Украинцевым, и когда тот явился к Петру, то увидел, что участь князя Василия решена окончательно. Князь Борис сумел отстоять и спасти честь всего своего рода.

Князь Василий между тем сидел в доме попа Варсонофия, не выходя из своего покойчика, не показываясь даже у окна, почти не сносясь со своими домашними. Он переживал тягостное состояние тревожного ожидания, которое так страшно изнуряет человека… Он знал, что один из ближайших дней должен принести с собою решение его участи. Ожидание волновало его до такой степени, что он не мог ни о чем думать, не мог даже долго писать, несмотря на свой навык. Отрываясь от челобитной, он вдруг вскакивал, начинал ходить взад и вперед по комнате, стараясь угадать тот приговор судьбы, который, может быть, уже произнесен и неизвестен только ему одному…

Но вся борьба, происходившая из-за князя Василия в стенах государского дворца в Троицком монастыре, хранилась в такой глубокой тайне, что никто не мог о ней ничего сообщить Оберегателю, и он подчас начинал радоваться тому, что о нем забыли. Услышав на другой день своего приезда в Троицк, что Шакловитого, Петрова и Чермного подвергли пытке, князь Василий ожидал с большею тревогою, что и его привлекут к допросу на основании данных ими показаний; но день протянулся нескончаемо длинный до вечера, и никто не являлся из монастыря, никто не требовал князя к ответу.

Он начинал уже, не без основания, думать, что гнев государя сменится на милость, что его заслуги будут приняты во внимание для смягчения его вины, – начинал даже надеяться, что если не теперь, то со временем он будет вновь призван к деятельности… Поздно ночью, как раз в то время, когда в комнате Петра решалась участь князя Василия, он снова сел за свою челобитную великим государям и продолжал добавлять в ней статью за статьей, пока сон не одолел его и не напомнил ему о необходимости отдохновения.

Но сон князя Василия был тревожен и полон мрачных зловещих видений. То представлялся ему Шакловитый, под пыткою взводящий на него страшные обвинения; то являлся волхв Митька Силин, грозил ему пальцем и говорил: «Бойся септемврия!»

Рано проснувшись, Оберегатель опять почувствовал себя до такой степени ослабевшим нравственно, до такой степени изнуренным неизвестностью и ожиданием, что не знал, где найти себе место – куда голову приклонить. Сотворив утреннюю молитву перед иконою, князь Василий не почувствовал себя ни бодрее, ни спокойнее и, взяв со стола «Апостол», разогнул его, задавшись мыслью – поискать себе в нем пророческого указания на то, что его ожидает… В глаза ему бросилось место из послания к евреям, в котором апостол Павел говорит: «Его же любит Господь, наказуем: бьет же всякого сына, его же приемлет (XII, 6)» . И он много, много раз должен был перечитать эти слова, чтобы вникнуть в их глубокий и прекрасный смысл…

Но вот настал и потянулся третий день у Троицы, а о князе Василии как будто совсем забыли… «Что бы это значило? К добру или к худу такое забвение?» – думал князь Василий, вновь усаживаясь за свою челобитную, которую наконец ему удалось окончить как раз перед обедом. К обеду князь Василий вышел в смежную комнату и был, видимо, тверже всех своих спутников, которые страшно упали духом и страдали от неизвестности.

Чуть только князья успели отобедать и поднялись из-за стола, к ним прибежал из монастыря стольник государев и передал князю Василию приказ – явиться после вечерен во дворец с сыном, с окольничими Неплюевым и Змеевым и с дворянином Косоговым.

Передав приказ, стольник так быстро повернулся и ушел, что ни князь Василий, ни князь Алексей не успели задать ему вопрос: зачем их зовут во дворец? А между тем волнение князя Василия и его спутников достигло крайних пределов; Неплюеву накануне привиделся дурной сон, и он ждал всего недоброго. Змеев относился совершенно равнодушно к тому, что могло его ожидать во дворце государеве; князь Алексей, как юноша, не ведавший за собою никаких провинностей, ожидал только всего хорошего – ожидал, что юный царь приблизит его к себе и будет так же ласкать и баловать, как покойный брат его, царь Федор Алексеевич.

Князь Василий ничего не ожидал, ни на что не надеялся: он пугался только того, что не мог себе составить никакого понятия об ожидавшей его участи. Одно было несомненно и ясно – их требовали не на суд и не к розыску… Но зачем все это облекалось такою таинственностью? Отчего никто из прежних друзей, приятелей и знакомцев, теперь толпившихся в передней Петра, ни единым словом не известил князя Василия о том, что его ожидает. Или и они тоже ничего не знали о принятых царем решениях?.. Но, как бы то ни было и что бы его ни ожидало впереди, князь Василий решился встретить удар судьбы с достоинством и твердостью…

За час до вечерен начались сборы во дворец. Вскрыты были сундуки и коробьи, отворены ларцы и шкатуны; вынуты были все захваченные с собою одежды – опашни и шубы, чуги и кафтаны, шапки с запанами и без запан, пояса, оплечья и застежки. Князь Василий велел сыну одеться в атласный лазоревый кафтан с финифтяными пуговицами, в которых горело по яхонтовой искорке. Пояс из золотой чешуи подтягивал его тонкий и стройный стан и застегнут был богатой пряжкой, усыпанной изумрудами и яхонтами. Поверх кафтана на плечи накинута была белая суконная шуба, с широким золотным кружевом, обшитая спереди собольими пластинами. На белой шапке, опушенной соболем, горела большая запана, усыпанная рубинами. Сам князь Василий облекся в алый кафтан, обшитый широким, тяжелым золотым галуном, а на плечи накинул шубу такого же цвета, виницейского бархата, с «золотыми травами и реками по червчатой земле». На шубе в два ряда были нашиты большие пуговицы, усаженные драгоценными камнями, и около каждой из них были приложены застежки с кистями из тяжелого золотого плетения, прекрасно дополнявшие великолепный наряд боярина.

Вот наконец раздался благовест к вечерне, и князь Василий в безмолвии опустился на колени перед своею дорожною божницей; волнение его было так сильно, что он не мог припомнить ни одной молитвы и, крестясь, все только вперял взор в лик Спасителя, от которого ему как бы слышался утешающий глас: «Его же любит Господь – наказует…» Но зато рядом с отцом, на том же ковре, стоял князь Алексей и спешно, порывисто, почти не переводя духа, читал нараспев все известные ему молитвы, прерывая их возгласами «Господи помилуй!» и частыми земными поклонами. Наконец князь Василий поднялся с колен, положил на себя последний крест и отвесил последний поклон… Обернувшись к сыну, он был поражен бледностью его лица. Князь Алексей вопрошающим взором смотрел в глаза отцу и, читая в них тревогу, говорил: