Пётр Полевой - Братья-соперники

Тогда ввели в Приказную избу чернеца Иосифа и дали ему очную ставку с князем Василием. Наглый чернец настойчиво утверждал и в глаза князю Василию, что он его знает, что он был от него к князю Борису послан с речами и даже получил сорок алтын на дорогу. В доказательство своих слов чернец говорил, что он узнает того человека, который его к князю проводил, что укажет и дом, в котором ту ночь ночевал, и хозяина того дома узнает в лицо.

Князь Василий слушал нахальное вранье и сам себе не верил. Ему представлялось, что сам ад выслал против него беса в изветчики и грозит ему гибелью… «Если этот обманщик и клеветник был когда-нибудь в Яренске и сумеет свои клеветы подтвердить хотя подобием истины, мне придется сложить голову на плахе как изменнику и злодею!» – думал князь Василий, холодея от ужаса.

– Что ты скажешь на речи изветчика, князь Василий? – сурово обратился к Голицыну окольничий Чаадаев, вперя пристальный взгляд ему в очи.

Князь Василий собирался ему ответить с достоинством и рассуждением и вдруг почувствовал, что в нем что-то оборвалось, что в сердце его рушился последний оплот его гордыни и самомнения. Слезы градом покатились из глаз его. Позабывая о сохранении приличий и собственного достоинства, позабывая о людском мнении, князь разрыдался, как ребенок, и, ломая в отчаянии руки, воскликнул, упав на колени:

– Государи судьи! Бью челом великим государям, чтобы они меня пожаловали – велели бы милостиво разыскать всеми городскими жителями, и священниками, и церковниками: откуда этот чернец сюда пришел, у кого здесь ночевал и какою дорогою сюда попал? И если его извет подкрепят, пусть погибну я на плахе лютою и позорною смертью! Но не выдайте же меня, государи, лжецу и обманщику на посмеяние!

Несчастный князь долго не мог успокоиться. Чернеца отправили по городу с полковником Кровковым, да с подьячим Кузьминым, да со стрельцами и понятыми, требуя от него подтверждения его указаний на места и лица. Ложь его выяснилась вполне: он сбился и спутался, стал ссылаться на запамятование и даже на умоисступление и, сведенный поочередно на очные ставки со стрельцами, со священниками и местными жителями, вынужден был наконец сознаться, что он никогда в Яренске не был и взвел на князя Василия небывальщину…

Невиновность князя Василия по этому страшному извету была доказана, и все ответы по всем расспросным речам отправлены в Москву вместе с донесениями окольничего Чаадаева и дьяка Иванова, которые должны были в Яренске выжидать ответа на их доклады из Разыскного приказа. Князья Голицыны были возвращены своим семействам, но князь Василий был так потрясен последними событиями, что не мог оправиться, не мог прийти в себя. Он беспрестанно плакал и без всякой причины всего пугался, вздрагивая от каждого стука или шороха. Чуть только скрипнет дверь – он уже поднимался с лавки и тревожно спрашивал:

– Уж не за мной ли? Не опять ли к допросу?

В этом тяжелом состоянии трепетных ожиданий прошло более двух месяцев, которые показались князю Василию целою вечностью. В одну из бессонных ночей под утро князь вдруг заснул так сладко, так хорошо, как не спал еще ни разу с самого отъезда из Москвы. Ему снилось, что он гуляет по какой-то чудной кленовой роще, вкось освещенной красноватыми лучами заходящего солнца, и беседует с каким-то маститым старцем отшельником, жалуясь на свою горькую долю, на переживаемые им напасти и смертные страхи. Старец слушал его участливо, внимательно, ласково, а потом погладил его по голове, как ребенка, и сказал ему в утешение:

– Ничего, соколик! Все обойдется, уладится, а ты не отчаивайся, Бога не забывай и помни: «Его же любит Господь, наказует!»

С этим князь Василий и проснулся.

В тот же день призваны были князья в Приказную избу и сказан был им только что полученный из Москвы указ великих государей о том, чтобы «их, князь Василия и князь Алексея с женами и детьми, послать из Яренска в Пустозерский острог на вечное житье»…

Князь Василий, выслушав длинный указ, перекрестился на икону и сказал твердо:

– Господи! Да будет воля Твоя!

По какой-то странной случайности только в эту минуту окольничий Чаадаев и сам Скрябин заметили, что князь Василий в последние два месяца совсем поседел… И было от чего.

Минуло пятнадцать лет со времени описанных нами событий. Много воды утекло, много крови пролилось с тех пор… Царственный юноша, которого мы видели вступающим нетвердою ногою на престол, успел уже выказать себя Великим царем и могучим вождем своего народа. Сокрушив крамолу, вступив в борьбу с ненавистным невежеством и вековым застоем, он смело вел Россию вперед тернистым путем преобразований, смело и твердо боролся с Карлом и в то же время строил, созидал, изобретал, неутомимо работая на пользу своего возлюбленного отечества. В Европе Петру изумлялись и много о нем говорили, особенно после того, как он прорубил знаменитое «окно», создав свой «парадиз» на болоте; в России – особенно на дальних ее окраинах – Петра мало знали, не очень любили и очень боялись.

Около Петра не осталось почти никого из старых бояр, с которыми он начинал царствовать. Одни из них почили сном праведных; другие сошли со сцены и удалились на покой; третьи навлекли на себя гнев пылкого царя и были заменены новыми людьми. Умерли братья Нарышкины и царица Наталья Кирилловна. Весною 1705 года в келье Новодевичьего монастыря скончалась всеми забытая царевна Софья, постриженная под именем инокини Сусанны… А братья-соперники все еще были живы! Князь Борис Алексеевич даже стоял еще у дел и пользовался по-прежнему расположением своего царственного питомца, который посещал его и даже из походов писал ему дружеские письма; князь Василий все еще был в ссылке и тоже давно был забыт всеми.

В половине июня 1705 года, когда скудная и скупая на ласки северная природа наконец побаловала теплом даже такую дальнюю и неприветливую окраину, как Пинежский Волок (ныне уездный город Пинега Архангельской губернии), ближайший к этому городку Красногорский монастырь готовился к храмовому празднику. Игумен и казначей осматривали братские кельи, двор и холодную церковь монастырскую и рассуждали о том, что на поновление и поправку зданий потребуется порядочная сумма денег, до которой не хватало много в монастырской казне.

– Авось, Бог милостив, православные поусердствуют, как соберутся на празднике? – сказал игумен, добродушный седенький старичок лет семидесяти.

– Ну, этим усердием, отец игумен, крыши на храме не перекроешь! Здесь народ-то все – голь с беднотою!

– Ну, что Бога гневить! Жертвуют по возможности, – перебил казначея игумен. – Да и вперед не забегай – больше Бога не будешь… Ведь уж Он, Милосердный, коли даст, то и в окошко подаст.