Пётр Полевой - Братья-соперники

– Что говорить! У Бога всего много – недаром это говорится. Вот ведь посмотри, отец игумен, какой денек Бог дал красный! Не нарадуешься и не надивишься… Все холода стояли – вдруг благодать какая!

Беседуя таким образом, оба старика подошли к воротам обители и почти одновременно увидели вдали, на дороге от села Кологор, высокую фигуру человека, который довольно быстро шел, опираясь на палку и, видимо, направляясь к обители.

– А вот, кажется, и богомолец-то к нам жалует? – сказал игумен. – Посмотри, отец Антоний, у тебя глаза помоложе моих – должно быть, не князь ли?

– Кому же другому быть? Вестимо, князь Василий!

– Должно быть, соскучился, голубчик, по нас! За распутицей дней десять и у службы не был… Так вот по первой просухе к нам и поспешает?..

Между тем человек, шедший по дороге, подошел уже на такое расстояние, что его нетрудно было рассмотреть. Это был высокий сухощавый, но чрезвычайно благообразный старик лет шестидесяти пяти, с белыми как снег кудрями и окладистою седою бородою. Прекрасное, умное и выразительное лицо старика было изрезано глубокими морщинами, но он был свеж и бодр, и в его глазах еще было много блеску и жизни. Однако же и в этом старце, одетом в простой суконный темный кафтан на олешках и в поношенную шапку с лисьей опушкою, трудно было бы узнать князя Василия – былого Оберегателя и первостепенного вельможу. Так изменили его годы и тяжкие испытания!

– Отцу игумну и отцу казначею низкий поклон правлю! – сказал князь Василий, подходя под благословение игумна и дружелюбно здороваясь с монахами.

– Ты ли по нас больше встосковался, или мы по тебе больше соскучились, князь, – уж, право, не знаю, – сказал Голицыну игумен.

– Все эти дни к вам порывался, отцы, да старуха моя все что-то недомогала, да притом… и вести пришли недобрые… на душе было неспокойно – а уж тогда какая же молитва!

– Что же у тебя за гope, князь? В семье, что ли? С детьми или с внуками что-нибудь неладно?

– Нет, отец игумен, не то… А вот что: умер человек близкий, дорогой! В былое время хороши с ним были – и пострадали вместе… Так вот, отец игумен, просьба до тебя… Нельзя ли теперь же отслужить панихиду, а потом и сорокоуст положим…

– Рады служить тебе, князь. Пойдем в храм. Отец Антоний, прикажи отпереть да созови братию, – сказал игумен.

Вскоре раздались удары в звонкое било, и братия стала собираться в церковь.

– По ком же, князь, прикажешь панихиду петь? – спросил игумен у князя Василия.

– По усопшей рабе Божьей Софии, – отвечал князь Василий, печально наклоняя голову.

– Болярыне?.. – как-то нерешительно переспросил старый инок, делая вид, что недослышал.

– Нет! По рабе Божьей, отец игумен… Что за болярин? Был болярин – и нет болярина; а был раб Божий – и остался рабом Божьим; и останусь, пока Богу угодно…

Когда началась панихида, князь стал за столбом на клиросе, опустился на колени и все время усердно молился за упокой той пламенной и гордой души, которая так горячо его любила и так непоколебимо осталась ему верна до конца… Он молился и сам не замечал, как обильные слезы текли из его глаз и катились по серебристым сединам. Когда панихида окончилась, князь Василий отер слезы и подошел к игумну.

– Вот, отец игумен, примите вклад за сорокоуст по усопшей рабе Софии, – сказал князь Василий, подавая иноку сверток в десять червонцев. – Пятнадцать лет тому назад она мне эти золотые прислала в милостыню, наслышавшись о моей горькой нужде… И думал ли я, что переживу ее?

И князь Василий смолк, поникнув головою.

Игумен подозвал казначея, который изумился, когда ему был передан богатый вклад князя Василия.

– Вот видишь ли, отец Антоний, какова благодать-то Божия! Ты был в сомнении, что нечем нам поновить обители… Теперь что скажешь?

– Ничего сказать не дерзаю, отец игумен! Одно только и можно – благодарить Его, Всеблагого.

По выходе из храма князь Василий сказал казначею:

– Да! Велика благость Божия! И пути ее точно неисповедимы! В то время, когда я находился на краю гибели и все дорогие и близкие видели перед собою уже наступавший час смертный, Господь через пучину морскую вел нас ко спасению и к успокоению… Давно это было, еще в сто девяносто девятом году, как постигла нас царская немилость и были мы посланы из Яренска в Пустозерский острог на вечное житье… И вздумалось сдуру приставу везти нас морем, через Архангельский город. Чего мы там натерпелись, горемычные! Истинно, говорю вам, отцы, – кто на море не бывал, тот Богу не маливался!

– Что же это? Погодой вас било, что ли?

– Из Двинского устья не пускала нас встречная погода, побольше трех недель, и сутки с лишком так била, что насилу мы от смерти избавились. Потом повезли нас морем, и пришла опять погода встречная, с туманом, и кинуло нас на песок, и насилу спаслись. Чуть поотдохнули, опять настигла нас погода с великою бурею и захватила парус, и ладью совсем стало грузить в море. Работные люди еле успели сорвать парус; и било нас великим боем, и все наши лóдьи разнесло врозь по морю. Под конец у Моржевого острова ладью нашу на берег кинуло и раздробило, и все мы лежали долгое время как мертвы, – и нас, и жен наших, и детишек одолела лютая болезнь… И лица наши, и все тело опухло… Не чаяли быть живыми… И что же? Этими-то мучениями мы и спаслись от вечной ссылки в Пустозерский острог!

– Как же так, князь Василий?

– А так, что мы великим государям в пространной челобитной рассказали, какие терзания нам пришлось перенести на море, и просили их именем Божьим над нами смиловаться… Ну и смиловались – дозволили жить сначала на Мезени, а потом и сюда переселиться; и здесь-то наконец нашел я тихое пристанище… Здесь у вас в ограде и могилу себе облюбовал…

Князь Василий смолк и задумался.

– И вот эти самые червонцы, что я вам сегодня вкладом вложил, были со мною и на море, в шапке зашиты… И сколько мы там добра утеряли, сколько всякой рухляди и запасов пучина морская поглотила, а шапка цела осталась… На все воля Божия!

И, распрощавшись с иноками, князь пошел обратно по дороге, к селу Кологорам, погруженный в глубокую думу…

«Меня смирил Господь, – думал он на пути домой, – я давно успокоился, и не тянет меня в мое прошлое! Здесь я в душу свою заглянул, здесь нашел время о ней позаботиться – а там ведь недосуг все было! Дела да соблазны, вражда да злоба! Смирилась ли она – хоть перед смертью-то? Нашла ли себе успокоение от мирских тревог? Простила ли брату и всем ненавидевшим ее? Трудно спастись в тамошней келье… Упокой, Господи, ее тревожную душу!..»

И действительно, князь Василий нашел здесь, на далеком Севере, полное успокоение души, при здоровой и простой жизни тела – единственное прочное счастье, какого можно желать человеку! Давно забытый и врагами, и друзьями, князь Василий уже года три жил в селе Кологорах, близ Красноярского монастыря, где у него был выстроен небольшой домик. Жил он только с женою своею, княгинею Авдотьей Ивановной, потому что сын его Алексей лет пять тому назад «помрачился разумом» и впал в детство, причем и ему, и его жене, Марье Исаевне, разрешено было вернуться вместе с их детьми в Москву, в дом отца ее, боярина Квашнина. Младший сын Михаил потребован был на службу царскую и служил во флоте… Старики доживали свой век одиноко, сносясь изредка только со Стрешневыми, родней Авдотьи Ивановны, да с Одоевскими – дочь Ирина Васильевна не забывала отца и матери, и при ее помощи они жили в своей глуши безбедно, ни в чем не нуждаясь, тем более что научились ограничивать свои потребности только существенно необходимым. Шум, блеск, слава и ослепительная роскошь прежней жизни в Москве иногда мерещились князю во сне и давили его тяжелым кошмаром, но наяву он уже не вспоминал об этом прошлом и отвращался от него «без зависти и гнева».