Михаил Филиппов - Патриарх Никон. Том 1

И в доме священника за его уходом было точно после покойника; батюшка ни с кем слова не молвил, да в церкви с причетником точно после тяжкой болезни едва слышным голосом читает.

Дочь батюшки, Паша, бледная и худая, точно тень ходит, и все из рук у нее валится, так что в доме по хозяйству запустение. Подумал-подумал отец Василий да съездил в Княгинин и привез оттуда вдову – тетку свою, чтобы хоть хозяйство приглядела, да и стряпней занялась.

По приезде бабушка допытывала Пашу, уж не зазнобушка ли у нее на сердце, что красавица измаялась. Но Паша молчит, только иной раз расплачется и уйдет под образа, пригорюнится и думу думает.

Вот сидят они однажды вдвоем, и бабушка болтает без умолку о разных разностях, чтобы рассеять Пашу; и чего-чего нет у нее: и о Самозванце, и о колдунах, и о ведьмах, и об оборотнях, и невольно увлекается Паша этими сказками и начинает вслушиваться в болтовню бабушки.

– И Гришка, – бормочет старушка, – поженился на проклятой на литвинке, на еретнице, безбожнице; сыграна была свадьба в Николин день в пятницу; когда Гришка пошел в баню с женой – бояре пошли к заутрени. После бани Гришка вышел на красное крыльцо и закричал: «Гой еси ключники мои, приспешники! Приспевайте кушанье разное, и постное и скоромное; завтра будет ко мне гость дорогой, Юрья пан с пань-ею!» А в те поры стрельцы догадалися, за то-то слово спохватилися. Стрельцы бросились к царице-матери, та отреклася от Лже-димитрия, и рать христианская взбунтовалася. Маринка-безбожница сорокою обернулася, из палат вон она вылетела, а Гришка-засстрига в те поры догадлив был, с чердаков да на копья острые к тем стрельцам – удалым молодцам, и тут ему такова смерть и случилася…

Но, видя, что это не берет и кручину девичью не разгоняет, старушка продолжала шамкать:

– И пса слушают, и кошки мявкают, аль гусь гогочет, аль утица крякнет, и петел поет, и курица поет – худо будет; конь ржет, вол ревет, и мышь нарты грызет, и хорь нарты портит, и тараканов много – богату быти и сверьщиков такожде; кости болят и подколенки скорбят – путь будет; и длани свербят – пенязи имать; очи свербят – плаката будешь…

– У меня день-деньской, бабушка, очи свербят. Ах! не дождусь, – невольно проговорилась Паша.

– Дождешься, дождешься, кот Васька моется, да, слышишь, и конь ржет… Чуют гостей…

В это время петух пропел; старушка набожно перекрестилась и стала шептать:

– Когда же двинут ангелы Господни одежду и венец от престола Господня, тогда пробуждается петел, поднимает глас свой и плещет крылами своими…

– Бабушка, бабушка, поворожи… погадай… уж больно соскучилась…

Старуха ушла в сени, принесли оттуда ведро с водой, прошептала над ним какую-то молитву и, осветив воду лучиной, сказала:

– Гляди, Паша, теперь в воду: что увидишь, то и сбудется.

– Вижу его на коне, он скачет! – воскликнула Паша.

– Видишь, суженого и конем не объедешь, – торжествовала старушка.

В это время послышался топот копыт, у Паши замерло сердце, она бросилась из избы на двор: это приехал из Нижнего Никита Минич.

Увидя на нем одежду послушника, Паша остановилась и побледнела.

Привязав лошадь к крыльцу, Никита Минич подошел к ней, обнял ее и поцеловал несколько раз.

– Видишь, ни к отцу, ни к матери, а к тебе заехал я… Отец Василий дома?

– Сейчас будет, он на крестинах. Зайди, Ника… что я!.. Никита Минич…

– Называй меня Никой, так называла меня и покойная мать… Но как ты похудела?..

– Тосковала по тебе, противный, а ты, чай, нагляделся на красавиц и в церкви и на ярманке?

– Молился Богу, – серьезно возразил Никита Минич, – да о тебе, грешный, думал… Думал, думал и вот приехал… Где батюшка, пущай решает судьбу нашу…

В это время показался и батюшка, ему кто-то сообщил о приезде гостя.

Отец Василий, увидя Никиту Минича, бросился к нему на шею и не знал на радостях, что говорить.

Он ввел его в избу, посадил в углу под образа, любовался им и только приговаривал:

– Ну, спасибо… не ожидал… потешил старика… Паша… тетушка… что в печи, на стол мечи… чай, голоден… на коне приехал… где взял…

Между тем Паша и бабушка засуетились, накрыли на стол и действительно подали все, что у них имелось.

Когда старик немного успокоился, Никита Минич стал рассказывать ему о том, какие порядки он ввел в Макарьевском монастыре и как митрополит Ефрем взыскал его; в конце же своего рассказа он присовокупил:

– Теперь, батюшка, от тебя зависит: аль принять мне лик ангельский, аль быть иереем…

– Как от меня? – спросил отец Василий удивленно.

– Так, коли отдашь мне Пашу, тогда я иерей; коли нет – я чернец.

– А я тут при чем? – бормотал несвязно старик. – Погляди на голубицу, измаялась… Ты уж с нею поговори… а мне что?.. Ведь тебе жить с нею, а я на старости полюбуюсь вами… будьте счастливы, дети…

Старик заплакал. Паша не выдержала и бросилась к нему на шею; Никита Минич стал на колени, а догадливая бабушка сняла со стены благословенный образ матери Паши и подала его батюшке. Паша стала тоже на колени.

Отец Василий благословил детей, поцеловался с ними и велел им тоже поцеловаться.

Радостная семья после уселась за стол, и за чаркой пенного пошли расспросы и рассказы.

Никита Минич объявил, что митрополит долго не может оставаться в Нижнем и что желает рукоположить его у Макарья во дьяконы, а на другой день, после обедни, в старой церкви рукоположить в иереи. Нужно поэтому торопиться и назавтра обвенчаться, а на послезавтра ехать в Нижний одному; потом он приедет за женой.

Как ни была грустна такая торопливость, однако ж семейство отца Василия согласилось на это, и долго за полночь они толковали о том, как что устроить.

На другой день рано утром Никита Минич взял с собою Пашу, и они отправились к отцу своему, чтобы попросить благословения.

Отец обрадовался его приезду и, когда узнал о милости к нему митрополита, пришел в восторг и тут же благословил его и Пашу. Сестренка Никиты Минича была тоже довольна его счастьем; одна только мачеха надулась, и когда они ушли, свирепо сказала, как-то злобно искривив рот: «Ведь дуракам всегда счастье».

Минич озлился в первый раз в жизни и возразил:

– Уж неча сказать – ты умница; погляди-ка на свое-то рыло, коли б умнее была, то не была бы Минишна… голь одна непрокатная… А он, гляди, – точно боярский сын: и зипунишка и порты суконные; да на лошади охотницкой, да на седле стремянном, да уздечка наборная… И помянешь ты мое слово, будет он не иереем, а архиереем, и подойдешь ты тогда сама к нему к ручке… значит, под благословение… вот-те тогда ты будешь дура.

– Уж и дура, – захныкала и заголосила баба, – из-за щенка.

– Ну, уж завела. – И с этими словами Минич махнул рукой и вышел из избы.