Сергей Голицин - Царский изгнанник

Анисья в это время стояла в исступлении перед Серафимой Ивановной.

– Свет ты мой, Анютушка! – голосила она. – Не смертью христианской померла ты, голубушка драгоценная! Зарезали тебя лекаря заморские! Уходила тебя ведьма окаянная!.. Чтоб самой ей умереть смертью зверскою! Чтоб опоили ее, проклятую, отравой ядовитою! Чтоб в час смертный не допустили до нее попа с крестом и с молитвою! Чтоб…

– Что с тобой, Анисья! – сказал Миша. – О чем ты? Неужели опала дедушки, отца и…

– Прочитай, – отвечала Анисья, подавая ему письмо, – прочитай, как зарезали мою Анютушку!

– Да это все вздор! Это лганье! Твоя Анюта выздоровела… На днях будет здесь!.. Помнишь ли, кажется в Ольмюце, Чальдини обещал ее выкупить? Он выкупил ее и писал мне об этом… Вот его секрет!! Боже мой! Кажется, в таком случае не грех выдать секрет…

Анисья опрометью выбежала из комнаты, добежала до кровати бывшей своей госпожи, хотела стать на колени перед образом, но не успела даже перекреститься, как с нею началась сильнейшая истерика.

– Так это у вас еще с Ольмюца заговор с проклятым итальянцем? И ты, скверный мальчишка, смел до сих пор скрывать его от меня? – сказала Серафима Ивановна, внезапно и крепко схватив племянника за ухо. – Уж ты не на дедушку ли своего, на каторжного, надеешься?!

– Что это ты позволяешь себе… ф… ф! – закричал Миша. – С чего ты… ф… ф! взяла! Анисьюшка… ф-ф, беги сюда скорее… помоги мне!

Изумление Миши было тем сильнее, что с приезда в Париж Серафима Ивановна обращалась с ним довольно снисходительно и всего раза два-три побранила его. Письмо Вебера с описанием об окончательном падении князя Василия Васильевича она распечатала только в это самое утро, перед тем как приняться за сочинение о смерти Анюты.

Анисья, в то время как ее звал Миша, лежала на постели Серафимы Ивановны в сильном припадке истерики. Видя, что она не идет к нему на помощь, он подумал, что она спит, и, чтобы освободить свое ухо, сильно ущипнул тетку за нос и побежал будить Анисью. Серафима Ивановна кинулась за ним. Увидев Анисию на своей постели, она ударила ее так сильно по голове, что та тут же очнулась.

– Вот еще новости какие! С чего ты взяла валяться на моей чистой постели! Как ты смеешь, мерзавка!

Анисья встала.

– А как ты смеешь, злая и беспутная женщина, – закричала она, – как ты смеешь ругаться самыми священными чувствами! Как ты смеешь шутить любовью матери, и терзать ее уже истерзанное сердце!.. И как могла я поверить, что Бог предаст мою невинную голубицу в твои поганые, в твои окаянные когти!

Сказав это, Анисья размахнулась и изо всей силы толкнула бывшую свою госпожу, которая, наткнувшись на стул, упала с ним вместе и ударилась носом об угол выдвинутого из шкафа ящика.

– Носи же следы своего зверства и моего наказания! – вскрикнула Анисья, увидев заструившуюся из опухшего носа кровь. – Щеголяй и красуйся теперь перед своими Даниелями!..

Серафима Ивановна кинулась на Анисью и вцепилась в ее волосы. Анисья, недавно оправившаяся от лихорадки и только что выдержавшая припадок истерики, вряд ли бы без вмешательства Миши была в силах защищаться от разъярившейся помещицы, но Миша и не думал оставаться нейтральным при виде беды, грозящей его давнишней союзнице.

– Погоди, Анисьюшка, – сказал он, – я тебя сейчас выручу!

Вынув из кармана какой-то ящичек, он осторожно открыл его и плеснул им в лицо своей тетке, которая, громко взвизгнув, тут же отцепилась от Анисьи.

– Чего это ты ей на нос насыпал, князек? – спросила Анисья.

– Это испанский табак с песком, – отвечал Миша, – тут есть также немножко толченого ляписа. Мне это подарил Альфред – от ночных воров, и я вижу, что это средство действительно хорошее… Однако ж надо бы промыть ей глаза. Как бы она не ослепла. Как бы не умерла…

– Хоть и умрет, так не беда: туда ей и дорога! – отвечала Анисья. И да не удивится читатель этому ответу всегда кроткой, всегда добродушной Анисьи. Какая кротость, какое добродушие устоят против наследственной, врожденной и приобретенной ненависти, копившейся в продолжение полутораста лет крепостного ига!

Дней через пять после описанных нами происшествий приехал в Париж Чальдини. Не застав у Квашниной никого, кроме нее самой, обезображенной, лежащей в постели и переданной на руки небрежно и неохотно ухаживающей за нею сиделки, Чальдини ровно ничего не понял ни из жалоб Серафимы Ивановны, ни из объяснений сиделки. Он даже не мог добиться, куда девался Миша, и, озабоченный его отсутствием, поехал к банкиру, к которому у него было рекомендательное письмо от князя Василия Васильевича Голицына. Один из приказчиков Лавуазье с первых же слов успокоил итальянца, объявив ему, что после войны с теткой госпожа Лавуазье предлагала Мише поселиться у нее и учиться вместе с ее детьми, но что молодой человек, пользуясь приглашением Расина, перешел к нему вместе со своей нянькой.

У Расина Чальдини нашел Мишу пресчастливым и превеселым. Миша кинулся целовать его изо всей мочи.

– Ну уж, какой вы милый, что спасли Анюту! Вы не можете себе представить радость Анисьи!

– А что? – спросил Чальдини. – Анюта благополучно прибыла сюда?

– Как нельзя благополучнее, и какая славная, какая добрая эта старушка, что приехала с ней. Где вы нашли ее?

– В Марселе. Я думал, что меня задержат там недели на две, и мне не хотелось откладывать так долго счастье Анисьи и Анюты… Да где ж они обе?

– У доктора Бернара. Анисья поместила дочь в его лечебницу – долечиваться и по целым часам сидит с ней. Она очень верит в искусство Бернара, особенно с тех пор, как он сказал, что у Анюты нет и тени чахотки и что к весне он ее вылечит совершенно… Кстати, у вас много денег? – прибавил Миша, краснея. – Вы знаете, что за лечение Анисьи надо заплатить семьдесят пять ливров, она почти пять недель пробыла в лечебнице.

– Не беспокойтесь, друг, денег у нас больше, чем надо: дедушка и из Каргополя не забывает вас и прислал мне рекомендательное письмо к Лавуазье.

– А что вам пишет дедушка о себе? Здесь ходят слухи, что он скоро опять будет первым министром.

– Дедушка ваш о себе пишет мало; все они, пишет, здоровы и надеются скоро возвратиться в Москву… О вас же он пишет очень подробно; удивляется, что вы еще не в Сорбонне…

– На днях, недели через две, поступлю в нее, – Расин сказал, что сейчас после Нового года он свезет меня к своему другу Арно, у которого я буду помещен пансионером.

– Арно?! Да ему восемьдесят лет! До пансионеров ли ему?

– Правда, что он очень стар, но Расин говорит, что нигде не учат так хорошо, как у него. Многие из его пансионеров вышли в люди. Я уже был у него и познакомился с будущими моими товарищами: премилые молодые люди; там и старший сын Расина воспитывается. Пансионом заведует аббат Ренодо, который читает латинский и греческий языки в Сорбонне. Дедушка, верно, порадуется моему помещению.