Мэри Шелли - Девушка-невидимка

– Да, я вижу его! По левому борту! Теперь, если мы сможем добраться вон до того огня, мы спасены!

Оба гребца невольно повернули головы – но лишь безотрадная тьма предстала их взору.

– Вы не можете его видеть, – кричал их товарищ, – но мы приближаемся к нему; и, слава богу, мы переживем эту ночь!

Вскоре он взял весло из рук Вернона, который был слишком изнурен, чтобы продолжать грести. Привстав, моряк принялся высматривать путеводный огонь, обещавший им безопасность, но мерцавший так тускло, что наблюдатель порой говорил: «Я вижу его», а порой: «Ничего не видно»; однако же, когда они продвинулись вперед, огонь забрезжил перед их взорами и разгорался все более ровно и ясно, проливая лучи на мрачные воды, которые и сами понемногу утихали, как будто спокойствие поднималось от океанского лона под воздействием этого мерцающего проблеска.

– Что за путеводный огонь помогает нам в беде? – спросил Вернон, когда люди, которым теперь стало гораздо легче управлять веслами, перевели дыхание и могли ответить на его вопрос.

– Должно быть, это чудесный огонь, – ответил старший из мореходов, – однако он взаправду горит в той старой полуразрушенной башне на вершине скалы, что виднеется над морем. Мы не видывали его до нынешнего лета, а теперь он виден каждую ночь, по крайней мере, если нарочно высматривать; а из нашей деревни его не видать – ведь он горит в таком захолустном месте, к которому никто не станет приближаться, разве что случайно, как мы с вами. Одни говорят, что его зажигают ведьмы, другие – что контрабандисты; но, насколько мне известно, кто бы ни отправлялся туда на поиски, не нашел ничего, кроме голых башенных стен. Днем все было пусто, ночью – темно; не было видно никакого огня, пока мы находились там, хотя он горел довольно ярко, когда мы вышли в море.

– Я слыхал, – заметил молодой моряк, – будто его зажигает призрак девушки, которая в этих краях лишилась сердечного друга; он потонул, а тело его нашли у подножия башни; у нас ее называют Девушкой-невидимкой.

К этому моменту путешественники достигли пристани у подножия башни. Вернон бросил взгляд наверх – огонь горел по-прежнему. С некоторыми усилиями, сквозь буруны и непроглядную тьму, они сумели причалить и вытащили свое суденышко на берег; затем взобрались наверх по обрывистой тропке, поросшей бурьяном и мелколесьем, и, ведомые более опытными рыбаками, приблизились к входу в башню; ни дверей, ни ворот там не обнаружилось, и все кругом было мрачным, будто гробница, безмолвным и холодным, будто смерть.

– Это не дело, – произнес Вернон. – Конечно, хозяйка зажжет нам огонь, если не покажется сама, и выведет нас из мрака к жизни и спокойствию.

– Мы поднимемся в верхнюю комнату, – сказал моряк, – если только я сумею отыскать разрушенные ступени. Но, ручаюсь, вы не найдете там ни Девушки-невидимки, ни ее огня.

– Поистине, романтическое приключение самого неприятного свойства, – оступившись, пробормотал Вернон. – Та, что зажигает огонь, вероятно, уродлива и стара, иначе она была бы более учтивой и радушной.

С большим трудом, заработав немало синяков и ссадин, путешественники наконец сумели взобраться на верхний этаж; но там было пусто и голо, и им поневоле пришлось растянуться на жестком полу, когда усталость, душевная и телесная, погрузила их в беспамятство.

Сон мореходов был долгим и крепким. Вернон же забылся всего на час; затем, стряхнув дремоту и сочтя невозможным спать на столь жестком ложе, поднялся и уселся внутри незастекленного отверстия в стене, заменявшего окно; там не оказалось даже грубой скамьи, и он прислонился спиной к бойнице, чтобы хоть как-нибудь отдохнуть. Он позабыл об опасности, таинственном огне и его незримой хранительнице; его мысли сосредоточились на собственной ужасной судьбе и невыразимой тоске, обосновавшейся, словно ночной кошмар, в его сердце.

Понадобился бы изрядной толщины том, чтобы изложить причины, которые превратили счастливого когда-то Вернона в горестного страдальца, неизменно державшегося внешних атрибутов скорби, малейших, но заветных символов потаенной тоски. Генри, единственный ребенок сэра Питера Вернона, был избалован отцовским вниманием настолько, насколько жестокий и деспотичный нрав старого баронета мог такое позволить. В доме его отца также воспитывалась юная сирота, которая была окружена щедростью и лаской, но притом испытывала почтительный страх перед сэром Питером; старик был вдов, и двое детей оставались единственными людьми, над кем он мог иметь власть и кому мог посвятить свои заботы. Розина была девочкой веселой, немного застенчивой, всячески старавшейся избегать неудовольствия своего опекуна, но такой послушливой, добросердечной и ласковой, что испытывала на себе переменчивость его нрава еще реже, чем Генри. Это старая история: товарищи детских игр, они позднее стали влюбленными. Розина и подумать не смела о том, что сэр Питер, возможно, не одобрит их тайную привязанность и клятвы, которые они принесли друг другу. Но порой девушка утешалась мыслью, что, быть может, она действительно предназначена в невесты своему Генри и воспитывается вместе с ним из соображений их будущего брака; и Генри, хотя и чувствовал, что причина не в этом, решил, как только достигнет совершеннолетия, тотчас объявить – и исполнить – свое желание взять в супруги милую Розину. Пока же он тщательно остерегался обнаруживать раньше времени свои намерения, желая уберечь возлюбленную от притеснений и обид. Как нельзя более кстати, старый джентльмен был слеп; он безвыездно жил в деревне, и влюбленные проводили время вдвоем, не опасаясь упреков или надзора. Довольно было, чтобы Розина раз в день играла на мандолине и пела для сэра Питера, когда тот ложился вздремнуть после обеда; она была единственной женщиной в доме, кроме служанок, и могла распоряжаться своим временем, как ей угодно. Даже когда сэр Питер сердился, ее невинной нежности и милому голоску удавалось смягчить грубость его нрава. Если когда-нибудь человеческая душа обитала в земном раю, это была душа Розины в ту пору: ее чистая любовь вдохновлялась постоянным присутствием Генри; они всецело полагались друг на друга, уверенно смотрели в будущее, и потому их жизненный путь представлялся им усеянным цветами и не омраченным никакими тучами. Сэр Питер был для них незначительной помехой, которая лишь прибавляла прелести их свиданиям наедине и побуждала более высоко ценить их влечение друг к другу. Но вдруг в Вернон-Плейс возникла зловещая фигура вдовой сестры сэра Питера, которая своим злобным нравом уже свела в могилу собственного мужа и детей, а теперь явилась, подобно гарпии, алчущей новых жертв, под братний кров. Она до срока обнаружила взаимную привязанность ничего не подозревавшей влюбленной четы. Она сделала все, чтобы поскорее донести свое открытие до брата и, удерживая его ярость, одновременно распалить ее. Стараниями тетки Генри внезапно был отправлен в заграничное путешествие, и с этого момента открылся простор для гонений на Розину. Тогда из множества поклонников прекрасной девушки, которых при единоличной власти сэра Питера ей было позволено – нет, почти велено – отвергать (так ему хотелось ради собственного успокоения держать Розину при себе), выбрали самого богатого, определив его ей в женихи. Притеснения, которые она теперь сносила, язвительные насмешки зловещей миссис Бейнбридж, безрассудный гнев сэра Питера оказались тем ужаснее и сокрушительнее, что были для нее непривычны. Всему этому она могла противопоставить лишь безмолвную, печальную, но неизменную твердость: никаким угрозам, никакой ярости не удавалось исторгнуть из нее ничего, кроме трогательной мольбы не осуждать ее за неповиновение тому, чему повиноваться она не могла.