Юзеф Игнаций Крашевский - Время Сигизмунда

Что стало с княгиней, я не знала и узнать не могла. Одни говорили, что убита, другие – что в подземелье заключена, иные – что где-то в монастыре, а все согласились на то, что, когда выехала из дома с одной служанкой, её, наверное, похитили специально посаженные для этого люди.

Таким образом, у ребёнка княжеской крови не осталось никого, кроме меня. На меня были обращены глаза; нужно было удалить его оттуда, я была вынуждена отправить мальчика одного в Краков под опеку Божью и ангелов-хранителей. Сама только позже сюда пришла за ним.

Поэтому видите меня в нищенском одеянии, другого надеть не могла, потому что и тут на меня смотрят. И даже кажется, что и на ребёнка уже поглядывают и догадываются о чём-то.

Писарь, который внимательно слушал всё это повествование, только иногда покачивая головой, встал наконец с лавки.

– Вы мне рассказали непонятные вещи, – сказал он. – Удивительные вещи! Но что же стало с княгиней?

– Никто не знает.

– Не пытались узнать?

– Думаете, что нет? Ходила, расспрашивала, следила, но всё напрасно.

– Ребёнок здесь?

– Тут, в Кракове, среди бедных жаков, но под лохмотьями его убогой одежды видно происхождение, по лицу виден княжеский род.

– Тем хуже. Но скажи мне, чего же ещё боится дядя, что его преследует, ведь доказательств рождения никаких нет?

– Есть, – отвечала Агата. – Есть метрика ребёнка, есть метрики свадебные, доверенным духовным лицом высланные в Рим, свидетели; наконец одни черты лица уже также немалое доказательство. Но что поделаешь с силой?

– Как давно исчезла княгиня?

– Едва несколько месяцев назад.

– Как же мог князь захватить её собственность, не имея доказательств смерти?

– Выдумали доказательства, потому что там они делают что хотят, а вы знаете, что могуществу старого княжеского имени, богатству и связям мало что может у нас противостоять.

– Это правда, – сказал писарь, присаживаясь снова. – Бедный ребёнок. И чем думаете ему помочь?

– По крайней мере он не будет выпрашивать хлеб, я за него, – сказала Агата. – А хотите знать, почему я упёрлась сидеть под костёлом Девы Марии? Почему я так дорого оплатила это право? Потому что мне оттуда легче присматривать за ребёнком и ему меня там найти.

– Вы оплатили, правда, – сказал Гронский, – дорого оплатили право сидеть под костёлом, но не думайте, чтобы на том был конец. И клянчить вам там, и сидеть спокойно не дадут, будут преследовать, мучить, пока не удалят, потому что старые завистливы, а милостыня у Богородицы стоит больше, чем ларёк на рынке.

– Я на всё готова для ребёнка, – сказала Агата.

И, встав с лавки, попрощавшись с писарем, она вышла.

В самих дверях она встретилась с кампсором Хахнгольдом, который, неохотно вступая на порог комнаты, спросил приглушённым голосом:

– Здесь Лагус? Лагус?

– Нет его, – отвечал писарь, – знаете, небось, где искать его, а не ходи туда, еврей, потому что это освящённое место! Прочь! Прочь!

Еврей ускользнул по улочке.

Агата медленно вышла за ним, он не обратил на неё внимания.

Неизвестно почему, Агату затронул вопрос еврея о Лагусе, она узнала в нём кампсора, которого видела разговаривающим с Мацком, и невзначай поплелась вдалеке за евреем, бормоча молитву, оглядывась, останавливаясь и внешне как бы вовсе не думая за ним следить. Еврей также не заметил за собой шпиона; придерживая обеими руками и плащик свой, и шапку, он спешил в город. Прошли несколько улиц, а Лагуса нигде не увидели; еврей явно терял терпение; немного подумав, он повернул к шинке, над дверью которой висела зелёная сосновая вьеха. Этот дом был раньше выкрашен в красный цвет, с которого местами штукатурка отвалилась вместе с краской; на трёхугольном чердаке, в овальном поле, стоял аист на одной ноге, каменицу и трактир также называли Под аистом. Ставни нижнего помещения, красные, были неумело изукрашены жбанами, рюмками, бутылками и бубликами.

Из-за мелких стёклышек выглядывало подтверждение картины: такие же жбаны, бутылки и бублики. Войдя в открытую дверь, поднявшись по трём каменным грязным ступенькам, перед вами была длинная, узкая, сводчатая комната, где сидела славная своим пивом, мёдом и липцем Крачкова.

Крачкова, вдова мещанина Крачки, уже лет двадцать господствовала в продымлённой шынке с красной решёткой, обрамляющей и стол, заставленный жбанами, и вход в погреб, всегда наполовину открытый.

Лавки, печь, дубовый стол, полки, заставленные тарелками, мисками, ложками – составляли хозяйство избы, в которую забегала городская толпа, бродяги, на пиво, на славный марзец пани Крачковой.

Вокруг у красных жбанов разговаривали священники из Подгорья, из околиц Кракова, старшие жаки, костёльные звонари, бедные мещане и поденщики.

Там пилигрим в чёрном платье, шляпе с широкими полями, украшенной ракушками, с жёлтой тыквой у пояса, посохом в руке рассказывал истории своего путешествия собравшемуся обществу; дальше старый костёльный певчий красноречиво описывал экспедицию в Румынию, где добился славы и инвалидности; ещё дальше звонарь угощал старую бабку из-под костёла, поверяя ей тайны паперти и историю последних похорон, во время которых происходили чудеса.

За столом сидела важная, неизмеримой тучности, красная и лоснящаяся пани Крачкова. На её голове небрежно скрученный яркий платок не вмещал, однако, всех седых волос, которые выбивались из-под него космами. Некогда голубые, а теперь серые, бледные глаза, безумные и дикие, ходили неустанно из угла в угол избы. Уже наполовину глухая, она догадывалась, однако, помогая себе взглядом, чего кому и сколько было нужно. Наливала и высылала по комнате через маленького оборванного мальчика, который вместе с чёрным котом сидел у её ног, дожидаясь приказов.

В то время, когда еврей, открывая дверь, внимательно заглянул в шинку, пилигрим в шляпе с широкими полями во весь голос рассказывал о своём путешествии, недавно совершённом в Рим; все слушали его с напряжённым вниманием, даже пани Крачкова, котора при глухоте была понятлива и догадлива. Костюм рассказчика говорил ей то же, что уста, потому что не первого пилигрима слушала.

– Прежде чем достигнешь Рима, дорога ужасная и далёкая, братья, – говорил пилигрим. – Сначала скалы и горы, такие, что не только тучи об их верхушки задевают и разрываются, но месяц иногда рогом зацепится и сядет, пока ветер его не вырвет. Что наши горы и скалы по сранению с теми! Зёрна песка при тех. Год идёшь вверх и год нужно спускаться. Потом долина, но пройти долину трудно, потому что щетинится камнями, так, что с одного на другой нужно скакать, потому что иначе пройти нельзя. О поглядеть, как в пещере, вокруг горы. На верхушках их снег, в середине осень, ниже – лето, ниже – весна, а ещё ниже только такая пора года, как везде. Проскокав долину, снова горы. Часто между горой и горой протекает река и над ней в полтора мили висит мост.