Юрий Лебедев - Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

Мотивы повести, связанные с Эрастом, в разных вариациях будут звучать в нашей литературе: в пушкинских «Цыганах», в «Казаках» и поздней драме Льва Николаевича Толстого «Живой труп». Отголоски её ощутимы и в его романе «Воскресение». А судьба Лизы отзовётся в «Станционном смотрителе» Пушкина, в «Бедных людях» Достоевского.

По существу, «Бедной Лизой» открывается ключевая в отечественной литературе тема «маленького человека».

Правда, социальный аспект в отношениях Лизы и Эраста приглушён: Карамзин более всего озабочен в повести доказательством того, что «и крестьянки любить умеют». Но именно потому социальный колорит в изображении характера Лизы у Карамзина отсутствует. Это является, пожалуй, самым слабым местом повести, ибо Лиза менее всего похожа на крестьянку, а более – на милую светскую барышню, воспитанную на чувствительных сентиментальных романах. Ныне такой писательский подход к изображению людей из народа кажется наивным и нехудожественным. Но современники Карамзина, ещё не читавшие ни Крылова, ни Пушкина, ни Гоголя, не только не чувствовали этой фальши, но восхищались до слёз художественной правдой повести. Пруд у Симонова монастыря стал местом паломничества почитателей таланта Карамзина и получил название «Лизин пруд». Сюда сходились на свидание сентиментальные парочки, сюда приходили тосковать и предаваться «меланхолии» люди с чувствительными и разбитыми сердцами. Так, один из светских остряков написал по этому поводу такое объявление:

А монахи прекратили эти паломничества просто: обнесли пруд забором и вывесили надпись, что пруд этот вовсе не называется «Лизиным».

Всё это ныне не может не вызывать улыбки над наивностью и простодушием людей далёкого от нас времени. Но по зрелом размышлении нельзя не согласиться, что «привязанная» к крестьянке и выраженная несколько архаичным, устарелым литературным языком история девической любви от её зарождения до катастрофы передана Карамзиным с психологической достоверностью. В зерне её уже содержится и будущий Тургенев, певец «первой любви» и тонкий знаток девичьего сердца, и Лев Толстой с проникновением в душевный процесс с его формами и законами. Признанный во всём мире утончённый психологизм русской художественной прозы предчувствуется, зарождается в кажущейся ныне наивной и даже неумелой повести Карамзина.

Начиная с издания «Московского журнала» Карамзин предстал перед русским общественным мнением как первый профессиональный писатель и журналист. До него решались жить на литературные заработки лишь писатели третьего ряда. Культурный дворянин считал занятие литературой забавой, а не серьёзной профессией. Карамзин своим трудом и неизменным успехом у читателей утвердил в глазах общества авторитет писательского дела и превратил литературу в профессию, едва ли не самую почётную и уважаемую. Бытует мнение, что восторженные юноши Петербурга мечтали пешком идти в Москву, чтобы взглянуть на знаменитого Карамзина.

В «Московском журнале» и последующих изданиях Карамзин не только расширял круг читателей хорошей русской книги, но и воспитывал эстетический вкус, готовил культурное общество к восприятию поэзии В. А. Жуковского и А. С. Пушкина. Его журнал, его литературные альманахи уже не ограничивались Москвой и Петербургом, а проникали в русскую провинцию. В 1802 году Карамзин приступил к изданию «Вестника Европы» – журнала не только литературного, но и общественно-политического, давшего прообраз так называемым «толстым» русским журналам, просуществовавшим весь XIX век и дожившим до конца века XX-го.

Неоспоримы заслуги Карамзина в формировании русского литературного языка. Пытаясь сблизить его с разговорной речью дворянского общества, Карамзин решительно отказался от теории трёх штилей Ломоносова, от неумеренного использования церковнославянизмов. Здесь писатель столкнулся с большими трудностями: разговорный язык культурного человека конца XVIII – начала XIX века был, как правило, французским, и для перевода его на русский в отечественном языке не существовало слов адекватного значения. Разумеется, в «галломании» дворянского общества проявлялись космополитизм, пренебрежительное отношение к России и русскому народу. Мы познакомимся скоро с монологами Чацкого на эту тему в комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума», где язык московских дворян будет остроумно назван «смесью французского с нижегородским».

Но в увлечении дворянства французским языком была и другая, может быть, более существенная причина, ничего общего с «галломанией» и низкопоклонством перед Западом не имеющая. После петровских преобразований в России возник разрыв между духовными запросами просвещённого общества и семантическим строем русского языка. Все образованные люди вынуждены были говорить по-французски, ибо в русском языке не существовало слов и понятий для выражения многих мыслей и чувств. Обогащение лексического состава русского языка было тогда задачей общенациональной значимости. Перед Карамзиным прежде всего возникла проблема расширения словарного состава литературного языка, которую он успешно разрешал тремя путями:

1. Обладая незаурядным стилистическим чутьём, Карамзин ввёл в русский язык такие варваризмы (прямые заимствования иностранных слов), которые органически прижились в нём. Это «цивилизация», «эпоха», «момент», «катастрофа», «серьёзный», «эстетический», «моральный», «тротуар»…

2. Многие русские слова и понятия Карамзин создавал из русских корней по образцу иностранных: «in-flu-ence» – «в-ли-яние»; «de-voluppe-ment» – «раз-ви-тие»; «raffine» – «утонченный»; «touchant» – «трогательный» и т. д.

3. Наконец, Карамзин изобрёл слова-неологизмы по аналогии со словами французского языка: «промышленность», «будущность», «потребность», «общеполезный», «усовершенствованный» и др.

Глубоко реформировал Карамзин и сам строй русской литературной речи. Он решительно отказался от тяжёлой и несоответствующей духу русского языка немецко-латинской синтаксической конструкции, введённой Ломоносовым. Вместо длинных и неудобопонятных периодов Карамзин стал писать ясными и краткими фразами, используя как образец лёгкую, изящную и логически стройную французскую прозу.

Однако на этом пути Карамзину не удалось избежать крайностей и просчётов. В. Г. Белинский заметил: «Вероятно, Карамзин старался писать, как говорится. Погрешность его в сем случае та, что он презрел идиомами русского языка, не прислушивался к языку простолюдинов и не изучал вообще родных источников». Действительно, стремление к изяществу выражений приводило язык Карамзина к обилию эстетических перифраз, заменяющих простое и «грубое» слово: не «смерть», а «роковая стрела»: «Счастливые швейцары! Вся жизнь ваша есть, конечно, приятное сновидение, и самая роковая стрела должна кротко влетать в грудь вашу, не возмущаемую тиранскими страстями».