Александр Дюма - Сорок пять. Часть первая

– И знайте, – бесстрастно предупредил Эрнотон, – что я сотру в порошок отчимов, пасынков и прочих членов семьи, если мне еще будут надоедать.

– Клянусь честью, я нахожу, что этот господин прав, – поддержал его Мираду. – К чему было его раздражать?

– Трус, негодяй! Он позволяет бить своего сына! – Лардиль с криками потрясала распущенными волосами и наступала на Эсташа.

– Тише, тише, успокойся! Это послужит к исправлению его характера.

– Э, послушайте-ка! – произнес, входя в залу, офицер. – У вас тут выбрасывают за окно людей. Когда позволяют себе такие шутки, не мешает, черт возьми, по крайней мере, предварительно крикнуть прохожим: «Берегись!»

– Де Луаньяк! – воскликнули в один голос двадцать человек.

– Господин де Луаньяк! – повторили в один голос сорок пять гасконцев.

Произнося это имя, известное во всей Гаскони, все встали, и в зале воцарилась тишина.

За господином де Луаньяком вошел Милитор, слегка помятый от падения и багровый от злости.

– Здравствуйте, господа! – приветствовал всех Луаньяк. – Вы порядком таки шумите, кажется? А-а! Видимо, господин Милитор опять проявил свой милый нрав и его нос пострадал от этого.

– Мне за это еще поплатится кое-кто, – проворчал Милитор, показывая кулак Эрнотону.

– Подавайте ужин, Фурнишон! – крикнул Луаньяк. – А вас, господа, прошу быть по возможности мирными соседями друг для друга. С этой минуты вы должны любить друг друга, как братья.

– Гм! – пробормотал Сент-Малин.

– Любовь к ближнему вообще встречается весьма редко, – заметил Шалабр, закрывая салфеткой свой темно-серый камзол, чтобы спасти его от всяких неприятных случайностей, связанных с разными соусами.

– А любить друг друга при такой близости трудно, – прибавил Эрнотон. – Правда, мы будем вместе недолго.

– Посмотрите пожалуйста! – воскликнул Пенкорне. – Он еще не забыл насмешек Сент-Малина.

– Надо мной смеются потому, что я без шляпы, а никто ничего не говорит господину Монкрабо, который собирается ужинать в кирасе времен императора Пертинакса, – от него он и ведет свое происхождение, вероятно.

Задетый за живое, Монкрабо гордо выпрямился.

– Господа, – голос его звучал фальцетом, – я ее снимаю… Пусть это примут к сведению те, кто предпочитает, чтобы я действовал наступательно, а не оборонительно. – С этими словами он подозвал своего толстого седовласого лакея и стал величественно расшнуровывать кирасу.

– Ну что ж, господа, – спокойно предложил Луаньяк, – сядем за стол.

– Избавьте меня от нее, пожалуйста. – Пертинакс передал лакею свои доспехи.

– А я? – шепнул ему тот. – Разве я не буду есть? Прикажи мне что-нибудь подать, Пертинакс, я умираю с голоду!

Это фамильярное обращение нисколько не удивило обладателя кирасы.

– Сделаю все, что возможно, – прошипел он. – Но для большей уверенности поразведайте об этом сами.

– Ну, уж это вовсе не утешительно! – сердито отозвался лакей.

– Разве у вас больше ничего не осталось? – спросил Пертинакс.

– Сам знаешь, мы проели наше последнее экю в Сансе.

– Черт возьми! Придумайте, что бы такое обратить в деньги?

Не успел он договорить, как с улицы донесся громкий крик:

– Вот торговец старым железом! Старое железо продавать!

Услыхав этот крик, госпожа Фурнишон бросилась к выходу, а супруг ее в это время торжественно ставил на стол первое блюдо ужина. Судя по восторженному приему, кухня хозяина была превосходной.

Фурнишон, как человек справедливый, не имея возможности отвечать на сыпавшиеся на него комплименты и желая, чтобы жена разделила с ним лавры, поискал ее глазами, но тщетно: она скрылась.

– Где же она? – спросил он одного поваренка, видя, что жена не является на его зов.

– На улице, – объяснил тот, – делает выгодный обмен: меняет ваше старое железо на новые деньги.

– Надеюсь, она не вздумает продавать мое оружие и кирасу? – воскликнул Фурнишон, бросаясь к дверям.

– Э нет, – успокоил его Луаньяк, – ведь покупка оружия запрещена указом короля.

– Все равно! – пробормотал Фурнишон и побежал к двери.

В эту минуту и вошла его жена с торжествующим выражением лица.

– Что случилось? Что с вами? Почему переполох? – обратилась она к мужу.

– Мне сказали, что вы продаете мое оружие.

– Ну так что же из этого?

– А то, что я не хочу, чтобы вы его продавали!

– Перестаньте, пожалуйста! На что оно вам? В мирное время две новые кастрюли куда полезнее старой кирасы.

– Однако торговля старым железом не должна быть выгодной со времени того королевского указа, о котором говорил господин де Луаньяк, – напомнил Шалабр.

– Напротив, – отвечала ему госпожа Фурнишон, – этот торговец давно уже соблазнял меня своими выгодными предложениями. Ну а сегодня я не устояла: случай представился, и я им воспользовалась. Десять экю – это деньги, сударь, а старая кираса, как ни верти, останется старой кирасой!

– Как! Неужели десять экю? – воскликнул Шалабр. – Так дорого! Однако, черт возьми! – И он призадумался. – Десять экю, – повторил Пертинакс, кидая красноречивый взгляд на своего лакея. – Слышите, господин Самуил?

Но господина Самуила уже не было.

– Однако, – заметил Луаньяк, – этот торговец рискует попасть на виселицу!

– О! Это такой славный, кроткий и сговорчивый человек, – вставила госпожа Фурнишон.

– И что же он делает с этим железом?

– Перепродает на вес.

– На вес? – переспросил Луаньяк. – И вы говорите, что он дал вам десять экю? За что?

– За старую кирасу и каску.

– Но если предположить, что они весят двадцать фунтов, то он вам, значит, заплатил по пол-экю за фунт? Парфандиу, как говорит один мой знакомый, тут кроется какая-то тайна!

– Вот если бы мне залучить в свой замок этого славного торговца! – воскликнул Шалабр, и глаза его заблестели. – Я бы ему продал целую гору разного оружия!

– Как! Вы продали бы оружие ваших предков! – насмешливо воскликнул Сент-Малин.

– Напрасно, – подтвердил Эсташ Мираду. – Это неприкосновенная святыня, драгоценные реликвии.

– Э! В настоящее время мои предки сами представляют собой реликвии и нуждаются в одних только молитвах.

За столом между тем становилось все более шумно благодаря отличному бургундскому, которым гасконцы усердно заливали обильно сдобренные пряностями блюда. Голоса возвышались, тарелки гремели, головы туманились винными парами, заставлявшими все видеть в розовом свете всех, за исключением Милитора, занятого мыслью о своем падении, и Эрнотона, поглощенного думами о своем паже.

– Посмотрите, как они все веселы, – обратился Луаньяк к своему соседу Эрнотону. – И сами не знают с чего.

– Я также не знаю, – ответил ему Карменж. – Правда, что до меня, то я составляю исключение: я вовсе не в веселом настроении.