Иван Тургенев - Первая любовь (сборник)

Но ведь и о натуре Зинаиды размышляя, автор особо отмечает (и читателей просит не забыть) неправильное воспитание, странные знакомства, бедность. Мы, как и семейство героя повести, еще не осведомлены о Засекиных – и вот, пожалуйте, первая характеристика устами почтительно подающего блюдо дворецкого (на матушкино: «Должно быть, бедная какая-нибудь»): «На трех извозчиках приехали-с… своего экипажа не имеют-с, и мебель самая пустая». И для нас – а для первых читателей тем более – примета зримая, а с нею и атмосфера времени. Как и беглое вроде бы замечание: отец холодным взглядом прекратил этот неуместный, их уровня недостойный разговор.

«…Нанятый ею [Засекиной] флигелек был так ветх, и мал, и низок, что люди, хотя несколько зажиточные, не согласились бы по селиться в нем», – поясняет главный герой повести, рассказчик.

Здесь весьма кстати поразмыслить не только о времени, но, пусть бегло, и об удивительно точно «спланированном» месте действия – «пространстве повести». Ну хотя бы о большом барском доме с колоннами, занятом семейством героя, и двух низеньких флигельках по обе стороны.

В одном, правом, поселилась Зинаида с матерью. «…Они люди не comme il faut… и тебе нечего к ним таскаться…» – обозначает расстояние между домом и флигелем матушка героя.

Между тем другой флигелек, левый, будто отверженный, остается в стороне и от дома и от повествования, туда герою вход и подавно заказан. Но он заглядывает из любопытства: «…во флигеле налево помещалась крохотная фабрика дешевых обоев… Я не раз хаживал туда смотреть, как десяток худых и взъерошенных мальчишек в засаленных халатах и с испитыми лицами то и дело вскакивали на деревянные рычаги, нажимавшие четырехугольные обрубки пресса, и таким образом тяжестью своих тщедушных тел вытискивали пестрые узоры обоев». И только. Ну, само собой, что им, этим измученным мальчишкам, до господских страстей – между левым флигелем и остальным домом пропасть непреодолимая, но как-то невозможно уже, читая повесть, худеньких мальчиков позабыть. То есть, кажется, и не думаешь о них, но с первым коротким своим появлением растворились они в воздухе повести, сделались его частицей, и с каждым вдохом, с каждым глотком этого воздуха о себе напоминают. И еще напоминают о том, что пространство повести не замкнуто. Напоминают, к примеру, о прекрасных мальчиках, собравшихся у ночного костра в «Бежином луге», – ведь иные из них тоже на бумажной фабрике работали, – об их прекрасных думах, чувствованиях, мечтах…

Тургенева упрекали за то, что взял сюжетом «Первой любви» подлинные события из жизни своей семьи; он упреки выслушивал и принимал, но признался однажды, что при всем том никак не желал бы, чтобы повести не существовало, – ему было необходимо написать ее.

Первая любовь обернулась труднейшим испытанием для героя, но он, по его признанию, почел бы себя несчастливым, если бы не встретился с ней.

Человеку дана лишь одна, собственная его жизнь, и лишь испытания, выпавшие ему самому на долю, открывают перед ним мир во всей его глубине и многозначности, помогают понять сущность добра и красоты, идти вперед.

«Он не употреблял свой талант (уменье хорошо изображать) на то, чтобы скрывать свою душу, как это делали и делают, а на то, чтобы всю ее выворотить наружу», – подводил Лев Николаевич Толстой итог жизни и творчества Тургенева в письме к А. Н. Папину от 10 января 1884 г. И про должал: «и в жизни, и в писаниях» им двигала «вера в добро – любовь и самоотвержение…».

Мне было тогда лет двадцать пять, – начал Н. Н., – дела давно минувших дней, как видите. Я только что вырвался на волю и уехал за границу, не для того, чтобы «окончить мое воспитание», как говаривалось тогда, а просто мне захотелось посмотреть на мир Божий. Я был здоров, молод, весел, деньги у меня не переводились, заботы еще не успели завестись – я жил без оглядки, делал что хотел, процветал, одним словом. Мне тогда и в голову не приходило, что человек не растение и процветать ему долго нельзя. Молодость ест пряники золоченые, да и думает, что это-то и есть хлеб насущный; а придет время – и хлебца напросишься. Но толковать об этом не для чего.

Я путешествовал без всякой цели, без плана; останавливался везде, где мне нравилось, и отправлялся тотчас далее, как только чувствовал желание видеть новые лица – именно лица. Меня занимали исключительно одни люди; я ненавидел любопытные памятники, замечательные собрания, один вид лон-лакея [1] Лон-лакей ( нем. Lohn Lakai ) – наемный лакей; здесь: проводник. возбуждал во мне ощущение тоски и злобы; я чуть с ума не сошел в дрезденском «Грюне Гевёлбе» [2] Грюне Гевёлбе (дословно: «зеленый свод», нем. ) – коллекция ювелирных изделий и драгоценных камней в Дрезденском замке-резиденции. . Природа действовала на меня чрезвычайно, но я не любил так называемых ее красот, необыкновенных гор, утесов, водопадов; я не любил, чтобы она навязывалась мне, чтобы она мне мешала. Зато лица, живые человеческие лица – речи людей, их движения, смех – вот без чего я обойтись не мог. В толпе мне было всегда особенно легко и отрадно; мне было весело идти, куда шли другие, кричать, когда другие кричали, и в то же время я любил смотреть, как эти другие кричат. Меня забавляло наблюдать людей… да я даже не наблюдал их – я их рассматривал с каким-то радостным и ненасытным любопытством. Но я опять сбиваюсь в сторону.

Итак, лет двадцать тому назад я проживал в немецком небольшом городке З., на левом берегу Рейна. Я искал уединения: я только что был поражен в сердце одной молодой вдовой, с которой познакомился на водах. Она была очень хороша собой и умна, кокетничала со всеми – и со мною, грешным, – сперва даже поощряла меня, а потом жестоко меня уязвила, пожертвовав мною одному краснощекому баварскому лейтенанту. Признаться сказать, рана моего сердца не очень была глубока; но я почел долгом предаться на некоторое время печали и одиночеству – чем молодость не тешится! – и поселился в З.

Городок этот мне понравился своим местоположением у подошвы двух высоких холмов, своими дряхлыми стенами и башнями, вековыми липами, крутым мостом над светлой речкой, впадавшей в Рейн, – а главное, своим хорошим вином. По его узким улицам гуляли вечером, тотчас после захождения солнца (дело было в июне), прехорошенькие белокурые немочки и, встретясь с иностранцем, произносили приятным голоском: «Guten Abend» [3] Добрый вечер! ( нем. ) – а некоторые из них не уходили даже и тогда, когда луна поднималась из-за острых крыш стареньких домов и мелкие каменья мостовой четко рисовались в ее неподвижных лучах. Я любил бродить тогда по городу; луна, казалось, пристально глядела на него с чистого неба; и город чувствовал этот взгляд и стоял чутко и мирно, весь облитый ее светом, этим безмятежным и в то же время тихо душу волнующим светом. Петух на высокой готической колокольне блестел бледным золотом; таким же золотом переливались струйки по черному глянцу речки; тоненькие свечки (немец бережлив!) скромно теплились в узких окнах под грифельными кровлями; виноградные лозы таинственно высовывали свои завитые усики из-за каменных оград; что-то пробегало в тени около старинного колодца на трехугольной площади, внезапно раздавался сонливый свисток ночного сторожа, добродушная собака ворчала вполголоса, а воздух так и ластился к лицу, и липы пахли так сладко, что грудь поневоле все глубже и глубже дышала, и слово: «Гретхен» – не то восклицание, не то вопрос – так и просилось на уста.