Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени

– Эхъ, сказалъ старикъ, брякнувшись въ кресло всемъ корпусомъ, – на душѣ! Мало ли что у меня на душѣ! Да языкъ-то проклятый не ворочается.

– Ну, такъ я пособлю вамъ, сказалъ Софьинъ, усаживаясь противъ него.

– Пособите, батюшка, пожалуста, пособите.

– Вамъ угодно узнать отъ меня причину вчерашняго обморока Марьи Онисимовны.

– Не то!..

– Можетъ быть, потребовать объясненій, почему я вслѣдъ за тѣмъ убрался такъ скоро отъ Клюкенгутовъ?

– Опять не то!

– Такъ чтожь такое?

– А вотъ что: Maria больна.

– Больна?!..

– Да, больна, и чѣмъ это кончится, не знаю. Я оставилъ дома доктора; говоритъ что у ней какая-то тамъ нервная чтоль горячка. И березовка не помогаетъ.

– Боже мой!

– Чего тутъ – Боже мой! Она все бредитъ какою-то дуэлью; твердитъ о васъ да о Пустовцевѣ, вотъ я пріѣхалъ къ вамъ!

– Что же вамъ угодно отъ меня?

– Эхъ, какіе вы, право, Владиміръ Петровичъ! Я жь говорю съ вами, какъ съ человѣкомъ умнымъ и разсудительнымъ. Вы вѣдь не чета тому вѣтрогону.

– Кому это?

– Извѣстно кому, – Пустовцеву.

– Давно ли вы такого объ немъ мнѣнія?..

– Всегда такъ объ немъ думалъ.

– Послѣ этого я васъ не понимаю!

– Диковина, коли я самъ себя не понимаю.

– Скажитежь, пожалуста, Онисимъ Сергеичь… или нѣтъ, ужь лучше помолчу.

– Чего тутъ молчать, коли дѣло само за себя говоритъ? Я дуракъ – вотъ и все! Ну, да вотъ какъ женитесь, батюшка, такъ узнаете, что значитъ жена-баба.

– Все таки я не понимаю васъ, Онисимъ Сергеевичъ.

– А я такъ понимаю васъ. Вы поссорилась съ Пустовцевымъ, наговорили ему дерзостей, впутали сюда Машу, да еще того… и на дуэль его вызываете.

– Кто я? Богъ съ вами! Чтобъ я сталъ ронять себя, говоря Пустовцеву дерзости! Чтобъ я осмѣлился шутить репутаціей дѣвушки! Нѣтъ, Онимимъ Сергвичъ, вы, значитъ, худо меня знаете.

– Да помилуйте, батюшка! Вчера самъ же онъ разсказывалъ всѣмъ у Клюненгутовъ, что Маша вить не выдержала грубостей и колкостей, какія вы отпускали тамъ на его счетъ, да и ее мимоходомъ вишь задѣвали….

– Га, коль скоро такъ….

– То что же?

– Позвольте умолчать объ этомъ. Вы увидите…

– Нѣтъ, не увижу! сказалъ Небѣда, быстро поднявшись съ кресла; онъ былъ блѣденъ, глаза его горѣли, губы дрожаѵли. – Не увижу, батюшка Владиміръ Петровичъ! Первый непріязненный шагъ вашъ къ Пустовцеву убьетъ меня старика. Я видѣлъ и вижу только мою Машу… Я пришелъ къ вамъ, не какъ примиритель, и, какъ отецъ!.. Чего вы хотите? Драться? Но взяли ли вы въ толкъ то, что между вами двумя будетъ стоять глупая, несчастная дѣвушка? Пули ваши, можетъ быть, не коснутся ни одного изъ васъ, а можетъ только оцарапаютъ праваго или виноватаго: но обѣ они вопьются въ честное имя дѣвушки, и пропала она на вѣки вѣчныя! Владиміръ Петровичъ! Я вѣдь….. я…

Онъ еще хотѣлъ что-то сказать, но волненіе было такъ сильно, что онъ долженъ былъ ухватиться за горло. Оправившись нѣсколько, Небѣда вскрикнулъ: Эй, кто тамъ? Воды дай, болванъ!

– Успокойтесь, Онисимъ Сергеевичъ! сказалъ Софьинъ, усадивъ его въ кресло, – успокойтесь и будемъ говорить хладнокровнѣй.

– Будемъ, пожалуй, почемужь, – отвѣчалъ Небѣда, проглотивъ стаканъ воды,

– Вамъ худо передали дѣло.

– Да кой чертъ разобралъ бы въ этой кутерьмѣ что нибудь похожее на правду! Послѣ бѣгства вашего отъ Клюкенгутовъ поднялась такая, батюшка, катавасія, что святыхъ вонъ выноси. Мошенникъ Пустовцевъ, только ухмылялся да подсмѣивался; ну, да постой, доберусь я до него! Барыни, какъ трещотки, ударили тревогу, а васъ чуть не произвели въ атаманы разбойниковъ ей-богу, правда!

– Теперь видите, Онисимъ Сергеичъ, каково мое положеніе?

– Плохо, нечего сказать.

– Не стану передавать вамъ тѣхъ оскорбленій, какими надѣлилъ меня Пустовцевъ, пусть умрутъ онѣ въ душѣ моей. Богомъ свидѣтельствуюсь, что я получилъ ихъ незаслуженно! Вина моя лишь въ томъ, что съ нѣкотораго времени я зорко слѣжу за всѣми поступками этого негодяя, что я мѣшаю ему запутывать вашу дочь въ сѣти, которыхъ вы не видите, или видѣть не хотите.

– Э, да когда мнѣ!

– Ахъ, Онисимъ Сергеичь! Не вамъ бы это говорить, не мнѣ бы слышать! Можетъ ли отецъ извиняться въ такихъ важныхъ случаяхъ недосугомъ?

– А не можетъ, ей-богу, не можетъ! Да вы, Владиміръ Петровичъ, хорошенько, хорошенько меня – стараго дурака!

– Отношенія, Пустовцева къ вашей дочери слишкомъ… наглядны: они шепчутся вдали отъ васъ и отъ всѣхъ; они на публичныхъ гуляньяхъ ходятъ рука объ руку.

– Ну, да, да! Въ столицахъ это ни почемъ, а провинціи нельзя – это точно.

– Они пересылаютъ другъ другу замѣтки въ книгахъ.

– Фу, ты пропасть! Въ книгахъ – прошу покорно! какъ нынче молодежь-то ухитрилась! Ну догадайся жь тутъ!

Почти оскорбленный простодушнымъ и холоднымъ тономъ, какимъ произнесены были эти слова, Софьинъ замолчалъ и въ душѣ его на одну минуту родилась мысль: ужь жалѣть ли ему этого старика, который такъ легко принимаетъ рѣзкія его замѣтки? Ужь щадить ли ему дѣвушку, которая сознательноо шутитъ и играетъ стыдомъ и мнѣніемъ свѣта?

– Продолжайте, продолжайте, Владиміръ Петровичъ, чтожь вы остановились? Пожалуста, продолжайте, говорилъ Небѣда, не поднимая головы.

– Мнѣ кажется, что вы шутите, Онисимъ Сергеевичъ.

– Ахъ, батюшка! Да какъ у васъ языкъ повернулся сказать это? Шутите, – хороша шутка! Дѣло тутъ идетъ о моей дочери; пылкость-то ваша убьетъ и Машу и меня-старика! Нѣтъ; тутъ не до шутки! Тутъ, батюшка, кровь говоритъ!

– Холодно однакожь она говоритъ у васъ.

– Да что жь мнѣ на стѣну чтоль лѣзть? Вѣдь я знаю, съ кѣмъ имѣю дѣло! Ни съ вертопрахомъ, не съ болтуномъ какимъ нибудь, а съ человѣкомъ умнымъ и солиднымъ…

– Который однакожь, продолжилъ Софьинъ, и при качествахъ, вами ему приписываемыхъ, все таки можетъ быть рабомъ предразсудковъ и обычаевъ свѣта.

– Дурацкаго! крякнулъ Небѣда. А умные люди никогда не бываютъ рабами дураковъ, – вотъ что!

Софьинъ улыбнулся.

– Вотъ такъ бы я давно! сказалъ Небѣда, подмѣтивъ эту улыбку. Полноте жь! Дайте мнѣ старику руку: вы не будете щетиниться, какъ звѣрь, а поступите въ этомъ скверномъ дѣлѣ, какъ человѣкъ благородный и разсудительный. Владиміръ Петровичъ! Въ вашихъ рукахъ честь и имя дѣвушки; отъ васъ зависитъ мое спокойствіе, жизнь моя! Пощадите жь хоть меня-то на старости лѣтъ!

И опять засвѣтилось задушевное чувство въ глазахъ этого оригинала.

– Вотъ же вамъ рука моя, Онисимъ Сергеичъ! Я не огорчу васъ ничѣмъ, хоть это дорого, ой, дорого мнѣ будетъ стоить!

– Пустяки! я все улажу; будьте благонадежны. Прощайте жь, пора мнѣ. Жена еще велѣла заѣхать въ кондитерскую… тамъ какой-то рецептъ взять… для пирожнаго, чтоли. Приѣзжайтежь къ намъ!

Долго стоялъ на одномъ мѣстѣ и глядѣлъ вслѣдъ уже пропавшаго гостя Софьинъ. Что было на душѣ его – извѣстно Богу Одному.