Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени

Въ прихожей послышался голосъ Племянничкова. Софьинъ сѣлъ въ кресло.

– Являюсь по приказу вашему, дяденька, сказалъ Племянничковъ, устанавливая въ уголъ толстую палку.

– Благодарю за аккуратность, съ улыбкой отвѣчалъ Софьинъ.

– Ну-съ, такъ какъ же-съ? спрашивалъ Племянничковъ, усѣдшись въ кресло и складывая руки на груди.

– Все обстоитъ благополучно.

– Ой ли? Ну, я хорошо. Гдѣ же?

– Что такое?

– Да полно намъ въ загадки-то играть! Теперь, какъ видите, еще рано; а ужь весь городъ трубитъ о вчерашнемъ произшествіи.

– Весь городъ? А позвольте узнать, кто жь извѣстилъ его объ этомъ?

– Странный вопросъ! Вы ударили въ колоколъ, и хотите, чтобъ никто того не слышалъ.

– Мой колоколъ, Ѳедоръ Степанычъ, былъ безъ языка и звонить было нечѣмъ. Желалось бы знать, кто взялъ на себя обязанность быть языкомъ?

– Да хоть бы я!

– Вы не были къ этому уполномочены, точно также, какъ и вчера не были уполномочены къ тому, чтобъ отъ моего имени говорить грубости Пустовцеву.

– Что это значитъ, Владиміръ Петровичъ?

– Ничего особеннаго; только вы разыграли роль того услужливаго дурака, который согналъ муху со лба друга увѣсистымъ булыжникомъ

– То есть, "услужливый дуракъ опаснѣе врага?"

– Я не говорю этого.

– А подразумѣваю?

– Да полноте! Поговоримъ хладнокровнѣй. Извѣстное дѣло, противъ моего ожиданія, приняло совсѣмъ другой оборотъ. Хоть по вашимъ словакъ, и весь городъ трубитъ о вчерашнемъ произшествіи, и конечно, ждетъ отъ насъ интереснаго спектакля; но на этотъ разъ я не намѣренъ потѣшать его празднаго любопытства, я рѣшительно объявляю вамъ, что презираю Пустовцева и отказываюсъ дать ему почувствовать все неприличіе выходки…

– Чинно и учтиво! съ ѣдкой ироніей сказалъ Племянничковъ. Это значитъ въ переводѣ: мы струсили.

– Ѳедоръ Степанычъ!.. вскрикнулъ Софьинъ, вскочивъ съ кресла.

– Что прикажете? спокойно отвѣчалъ Племянничковъ, не перемѣнивъ положенія и смотря прямо въ глаза Софьину.

– Прошу меня избавить отъ подобныхъ выводовъ!

– Извольте. А какъ прикажете избавиться отъ насмѣшекъ, которыми осыплютъ и васъ и меня, имѣющаго честь пользоваться титломъ ближайшаго вашего пріятеля?

– Очень легко. Смѣйтесь надо мной вмѣстѣ съ другими, только, пожалуста, за глаза. ;

– Нѣтъ-съ, Владиміръ Петровичъ, серьезно сказалъ Племянничковъ, медленно поднимаясь съ кресла, – не ожидалъ я отъ васъ этого! Столько времени я зналъ васъ, какъ человѣка…. ну, да что толковать!..

И взявъ падку, не подавъ даже руки Софьину, Племянничковъ затянулъ въ полголоса: "вотъ развалины тѣ" и вышелъ.

Такъ началась казнь свѣта за презрѣніе къ его предразсудкамъ и обычаямъ! Конечно, у Софьина стало бы духу пpoпустить мимо ушей дерзкую рѣчь вѣтренника, но вѣдь и всѣ-то особи, изъ которыхъ слагается общественное цѣлое, малымъ чѣмъ основательнѣй и разумнѣй этого болтуна…

Быстро пошелъ Софьинъ къ себѣ въ спальню, твердой рукой отперъ щегольской ящикъ, вынулъ оттуда богатые пистолеты, осмотрѣлъ курки, зарядилъ одинъ изъ нихъ и съ воспламененнымъ отъ гнѣва лицомъ бросился на широкій диванъ. Закинувъ голову, онъ закрылъ глаза, держа въ рукѣ заряженный пистолетъ.

– Сотворите милостинку, Христа ради! послышалось у окна, выходившаго на дворъ.

Софьинъ бѣшено вскочилъ съ дивана, схватилъ мѣдныя деньги, валявшіяся на столѣ, и отворивъ окно, швырнулъ ихъ нищему.

– Эхъ, батюшка баринъ! За чѣмъ такъ бросать добро Божіе? Ино мѣсто бросишь такъ, что и не подберешь опосля, да и Господь спроситъ: за чѣмъ ты-молъ разбрасывалъ, что Я тебѣ далъ, по милости моей?

Подобравъ деньги, нищій удалился медленго, крестясь и приговаривая: "продли Царица Небесная жизнь твою; пошли тебѣ Господи душеньки твоей спасенья….

Софьинъ стоялъ, какъ оглушенный. Это случайное… да полно случайное ли оно? Не видѣнъ ли тутъ перстъ Божій? Мы привыкли все приписывать случаю, дѣтски удовлетворяясь безсмысленными объясненіями многихъ, непостижимыхъ уму нашему, встрѣчъ въ нашей жизни, – и замѣчательно, что чѣмъ выше становится человѣкъ въ такъ называемомъ образованіи, тѣмъ охотнѣе хватается онъ за это безтолковое объясненіе. А попробуйте-ка убѣдить въ случайности какого нибудь явленія ребенка или человѣка простаго, – оба они вытаращатъ на васъ глаза и ровно ничего не поймутъ изъ вашихъ словъ. Скажите же имъ, что на все дескать воля Божія, что то или это сталось такъ потому, что Богъ такъ устроялъ, – они поймутъ васъ тотчасъ и останутся покойны. Да, что утаено отъ премудрыхъ и разумныхъ, то открыто младенцамъ…

Но не будешь спорить съ современными умниками; положимъ даже, что случай привелъ этого нищаго подъ окно, – довольно того, что мятежная душа Софьина потряслась какбы отъ электрическаго удара и почувствовала сначала какое-то непостижимое умиленіе, а потомъ твердость и рѣшимость на борьбу съ тѣмъ, что страшнѣе меча и пистолета. Онъ взглянулъ на икону – давнее благословеніе своего отца, и благословляющая рука Спасителя показалась ему грозящею десницей. Въ какомъ-то непонятномъ страхѣ онъ выпустилъ изъ рукъ пистолетъ, и не смѣя поднять долу опущенный взоръ, тихо опустился на диванъ и закрылъ лицо руками.

– Баринъ! сказалъ Никмта, осторожно заглядывая въ дверь.

– Что тебѣ?

– Тамъ какой-то господинъ васъ спрашиваетъ.

– Проси и дай мнѣ одѣться.

– Bonjour, monsieur Чикарскій! сказалъ Софьинъ, выходя черезъ нѣсколько минутъ въ залу. Прошу садиться.

Чикарскій пѣтушкомъ подскочилъ къ Софьину, схватилъ его руку, сильно потрясъ ее и повалился въ кресло съ развязностью отчаяннаго джентльмена.

Это было твореніе, къ которому какъ нельзя лучше шли слова Шекспира, что онъ въ лучщія свои минуты немного хуже человѣка, а въ худшія немного лучше скота. Всегда разодѣтый шикомъ, всегда завитой, онъ на всевозможныхъ вечерахъ и собраніяхъ являлся именно тѣмъ, что называетъ Пушкинъ" вездѣ встрѣчаемымъ лицомъ, необходимѣйшимъ глупцомъ;" впрочемъ онъ смѣло могъ повторить о себѣ слова поэта:

И дѣйствительно, это ничтожное во всемъ прочемъ созданіе блистало и даже «дивило свой муравейникъ». Онъ былъ недуренъ собой, болталъ немного по-французски, умѣлъ кстати прислужиться," подставить стулъ, поднять платокъ и моську вовремя погладить", могъ въ добрый часъ склеить bon mot, явиться третьимъ для преферанса съ какимъ нибудь лысымъ сіятельствомъ и толстымъ превосходительствомъ. За то его и принимали всюду, и даже выговаривали, если онъ не являлся на условленные четверги и пятницы. Но дорого платилъ бѣднякъ за такое вниманіе къ нему общества. Въ холостыхъ пирушкахъ его заставляли пить разносортную смѣсь, щелкали по носу, всклочивали его прическу, обливали шампанскимъ и выбирали мишенью для тупыхъ и часто площадныхъ остротъ. Никто не могъ понять, откуда этотъ голякъ доставалъ средства къ жизни, даже довольно комфортабельной. Нѣкоторые увѣряли, что его снабжала всемъ одна почтенная вдова, старательно подкрашивавшая свои сѣдые волосы и остановившая счетъ лѣтамъ своимъ на тридцать шестомъ году. Впрочемъ никто не выдавалъ этого за вѣрное: но всѣ знали, что отецъ Чикарскаго былъ управляющимъ у какого-то мелкопомѣстнаго польскаго пана, что, потерявъ это мѣсто, онъ пустился въ адвокатство – самое прибыльное ремесло въ томъ краю, что импровизированный юристъ, обманывая вѣрителей своихъ, бралъ съ нихъ и правой и лѣвой рукой во имя блюстителей правосудія, и что потомъ, начавъ венгерскимъ, кончилъ русскимъ напиткомъ, спился въ кругу и пропалъ безъ вѣсти. Такая родословная Чикарскаго не много давала ему во мнѣніи свѣта: но вѣдь свѣтъ не всегда бываетъ взыскателенъ и разборчивъ. Кади лишь его кумиру, а какая у тебя кадильница, съ гербомъ ли графскимъ или просто глиняная, – до этого ему дѣла нѣтъ. Къ этой характеристикѣ гостя Софьина нужно еще прибавить то, что Чикарскій былъ полякъ и предурно говорилъ по русски, тщеславясь однакожь этимъ предъ членами своего муравейника.